Аргентина. Крабат - Андрей Валентинов

* * *

Индеец — горбоносый профиль под густыми перьями — обнаружился прямо над колесом, рядом с номером. И в целом мотоцикл пришелся Мареку по душе — сильный красно-черный зверь с наглой надписью «Dollar» на всех возможных поверхностях. А уж рычит, заслушаться можно!

— Садитесь! — Роберт-пилот, успевший удобно устроиться за рогатым рулем, кивнул на заднее сиденье. — Как говорится в одном романе, «Jeh, prokachu!»

Встретились у Нового корпуса. Летчик возился с мотоциклом. Увидев, махнул рукой, заулыбался. Нашел клиента!

— Садитесь, садитесь! Техника надежная.

Марек, однако, не спешил. Роберт ему понравился, мотоцикл тоже, но вот грунтовка, особенно та, что после поворота… Трава, острые камни, пара весьма подозрительных колдобин. Сначала тряхнет раз, потом еще, еще…

— А может, я свой «Лоррен-Дитрих» возьму? Его только завтра разбирать начнут. Дорога больно паршивая.

Грозный рык смолк. Роберт, взглянув странно, не спеша слез с мотоцикла. Подошел ближе.

— Не хотел вам говорить. Вы, Марек, не мой подчиненный, слушаться не обязаны…

Бесцветные глаза ударили нежданным огнем.

— Иначе бы я снял вас с задания и отправил на родину с таким рапортом, что вашей недоступной мечтой стала бы должность участкового где-нибудь за полярным кругом.

Марек Шадов сказанное оценил. Но не проникся.

— А что такого? «Народный автомобиль — показательный рейс!» У меня и документы есть. Общество «Сила через радость», там столько идиотов, что всякий поверит.

— Нет, Марек! — Летчик безнадежно вздохнул. — Это уже трибуналом пахнет. С ума сошли? Одна из самых престижных машин в Европе, да еще французская! Это после того, как Гитлер запретил выпускать «Хорхи», потому что «Летящее ядро» не по карману рядовому немцу?[74] Представляете, какие пошли разговоры? А потом вся Германия увидит настоящий «народный автомобиль», сравнит… Да лучшей антифашисткой агитации и придумать нельзя!

— Тогда чем вы недовольны? — искреннее удивился шеф показательного рейса.

Роберт сглотнул, попытался что-то ответить, но не выдержал — захохотал.

7

Возле стеклянных дверей отеля Хинтерштойсер окончательно убедился, что все в полном порядке. Ничего не болит, даже не беспокоит, хочешь, гуляй, хочешь — на месте стой. При одном, правда, условии — все надо делать очень медленно.

И еще шум в ушах. Откуда взялся, совершенно непонятно. Прямо морской прибой. Волна за волною: «Ш-шух! Ш-шух!..»

Волны Андреас смело проигнорировал, делал же все, не слишком торопясь. Помылся голышом под краном… Постоял, пока не начал дубеть… Затем принялся одеваться, тоже медленно, по подразделениям. Носки, рубашка, брюки. Лишь накидывая пиджак, сообразил, что зачем-то надел костюм, вещь в палаточном лагере совершенно лишнюю. Подумал — и побрел к отелю. В бар пустят, а там коньяку взять можно. Не слишком много, в самый раз, чтобы только подлечиться. Нет-нет! Он совершенно здоров, но… Скажем, для пущей бодрости.

Одно хорошо: Курца куда-то унесло. Сразу после заброски друг-приятель скинул куртку, свитер наскоро почистил — и был таков. То ли к итальянцам в гости обещался, то ли к австрийцам. И ладно!..

Швейцар, не став ничего переспрашивать, распахнул дверь. Хинтерштойсер хотел поблагодарить, но в уши ударила очередная, особенно забористая волна.

Ш-ш-шух! Ш-ш-ш-шух!

Что-то все-таки сказал, но что именно, сам не понял. Новая волна ударила, подхватила, понесла (Ш-шух! Ш-шух!), и стать на твердый грунт Андреасу удалось только с третьей попытки. Когда же прибой слегка поутих, он обнаружил, что бар остался позади, перед ним же — ступеньки, ведущие на второй этаж. Справа — лифт, зеленая кнопка, чугунная дверь, слева — баронесса. Не в мятой куртке, но во всем своем блеске, хоть глаза закрывай. И мундштук при ней, заряженный, с сигаретой.

— Добрый вечер, Андреас! Могу узнать…

Это услыхать успел, а дальше снова «Ш-шух!» да «Ш-шух!..». Оставалось наблюдать, как сверкают камни в диадеме Ингрид фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау и как постепенно меняется ее лицо. Все это было не слишком приятно, поэтому Хинтерштойсер пару раз честно пытался что-то сказать, объясниться, но незримые волны захлестывали, заглушая голос. Северное небо в ее глазах светилось недоумением, разочарованием… гневом. Андреас все понимал, все чувствовал, но проклятые волны становились сильнее и круче, а затем вернулась боль. Вцепилась в бедро, в ребра, расползлась по телу…

Спасения не было. Но спасение пришло. Чья-то теплая ладонь легла на затылок. Нажала, пробежалась пальцами по загривку, по острым косточкам позвоночника…

— Кажется, я испортила мизансцену, Хинтерштойсер?

Легкий шелест. Очередная волна плеснула, уползла вспять… Высокая широкоплечая женщина с крючковатым носом уже не в белом пиджаке, в темном вечернем платье, поглядела прямо в глаза.

— Никогда бы не стала вмешиваться в твою личную жизнь, но мне не понравилось, как ты стоишь, мальчик.

Дрогнула губами:

— Где?

— Ребра справа, — честно пожаловался он. — И бедро, онемело совсем. Помнишь, Хелена, мы с тобой познакомились, а на следующий день…

— Заткнись. Хватайся за шею!

Хинтерштойсер промедлил. Было крайне неудобно перед Ингрид. И не хотел, но обидел, причем совершенно непонятно чем. А теперь и вообще стыдоба.

Долго рассуждать Андреасу не дали. Не пожелал сам хвататься, схватили его. Да так, что не пошевелиться.

— Это называется «травма», госпожа фон Ашберг, — ледяным голосом пояснила ведьма из «Гензель и Гретель». — А само состояние — «посттравматический стресс». Мальчик приполз искать защиты, между прочим, у вас. Но мизансцена была неплоха, признаю. Вы, госпожа фон Ашберг, талант, хотя и несколько своеобразный… Врача вызову сама, не беспокойтесь.

— Н-не ругай ее, — сумел выговорить Хинтерштойсер. — Она же… Она не понимает ничего.

Лицо Ингрид внезапно оказалось совсем рядом.

…Бледное северное небо. Отчаяние. Страх.

8

Бумажная Луна[75] получилась роскошной и праздничной, почти на весь потолок. В самом центре, вместо кратеров и безводных морей, два четких контура — он и она, сплетенные в танце. Декорации просты и незамысловаты: мостовая в брусчатке — и дома темными пятнами. Два окна светятся, издали напоминая чьи-то недобрые глаза.

На сцене — пятеро. Он — худой очкарик, костюм не по росту, нелепый котелок, словно у Чарли Чаплина, она, гибкая кошечка в изящном чепчике и коротенькой юбке — и три черные тени без одежд и лиц. Кульминация! Кошечка под плач саксофона изящным маневром отступает назад, очкарик в ужасе прикрывает котелок ладонями, тени же подступают все ближе, окружают, растут…