Аргентина. Крабат - Андрей Валентинов

Гитлер борется с безработицей, строит автобаны, обещает каждой немецкой семье «народный автомобиль». Олимпиада, цеппелины над океаном, реконструкция Берлина. Внутренний долг такой, что и за сто лет не расплатиться. Доллары — настоящие, серебряные, с орлом! — позволяют сводить концы с концами.

Женщина поняла, в чем тайна будущей европейской войны. Судеты, Австрия, испанский мятеж — всего лишь фигуры Apache Dance. Надо ждать, когда кто-то незримый, но всесильный, запрет двери танцевального зала. Апаш и под дулом пистолета не пойдет работать или воевать.

Гитлер, пусть он и апаш, воевать пойдет.

* * *

Вальс-перемирие недолог, как и всякий обман. Апаш сжимает объятия, чтобы сковать, обездвижить, лишить последних сил. Женщина в смертельном ужасе закрывает глаза. Она проиграла, она — бессильная покорная жертва.

Бросок!

Змеям нельзя верить. Змею опасно обнимать. Теперь уже апаш катится по брусчатке, вскакивает, яростно кидается вперед, пытаясь ухватить черный шелк.

Бросок! Бросок! Кик ногой! Удар! Еще, еще… Теперь уже не она — жертва. Не ей уклоняться и вертеться ужом, спасаясь от верной гибели.

Удар! Мимо! Подсечка! Змея слишком увлеклась, слишком рано поверила в победу. Она на брусчатке, апаш бьет ногой, жестоко, что есть сил. Женщине больно, она вновь сворачивается в черный блестящий клубок, победитель радостно скалится…

Подсечка! Повержены оба.

Кто встанет первым?

Жожо разменял седьмой десяток. Крепок, сух в кости, быстр, словно пуля. Но годы, годы…

— Чаще раза в неделю выступать не смогу, Эльза. Я же потом пластом лежу два дня, внуков пугаю. Один раз, представляешь, даже кюре позвали. Спятили совсем! Апаш — не цыган, с попaми не дружит.

Он занимал у партнерши деньги и редко отдавал. Женщина никогда не напоминала о долге. Жожо помнил и время от времени предлагал расплатиться кровью.

— Работаю чисто, дочка. Ты только пальцем укажи.

Она чуть было не указала на О'Хару. Однако в последний миг палец дрогнул. Некоторые вещи приходится делать самой, чтобы потом не было сомнений. Босс был по-своему мудр.

…Апаш вскочил первым, ненамного, всего лишь на краткий миг. Женщина опоздала ровно на столько, сколько надо, чтобы поднести руку к широкому поясу. Зубы змеи остры. Нож апаша — острее.

Луч прожектора дрогнул. Серебряная звездочка — на стальном острие.

Упасть он ей не дал. Подхватил, бережно опустил на брусчатку. Наклонившись, коснулся пальцами лица, поцеловал в лоб, а затем поймал зрачками черное ночное небо.

Бумажная Луна погасла.

* * *

— Здорово навернулся, с коленом что-то. Ты не виновата, Эльза, и я не виноват. Стар стал, в тираж выхожу.

— Лучше тебя нет, Жожо. Держись, апаш, надо еще «бисок» отработать.

За «бис» женщина не волновалась. Пока горят софиты, пока аплодируют, несут цветы и вызывают на поклон, можно слегка отдышаться. Она тоже ушиблась, и очень сильно, но боль придет позже. А сейчас в зале ненадолго исчезнет свет, чтобы вновь загореться, но уже не белым огнем бумажной Луны, а багровым тревожным контуром неведомой планеты. О Аргентина, красное вино!

Танго! Из Жожо получился бы превосходный тангейро. У него хватит сил. И у нее хватит!

* * *

Слежку женщина не заметила бы, но таксист оказался бдителен. Оглянулся пару раз, нахмурился, а потом резко свернул в ближайший переулок. Поглядел в зеркальце.

— Мадам! Признаюсь, этот «ситроен» мне крайне не нравится, мадам. У вас, вероятно, очень ревнивый муж, мадам.

Она поглядела в заднее стекло, запоминая. «Citroen Rosalie» 1932 года, темно-синий, если не лгут редкие фонари.

— Спасибо.

Таксист, однако, ничуть не успокоился.

— Я специально повернул сюда, мадам. Какой смысл им делать крюк, если речь идет не о вас, мадам? С мужем можно помириться ночью, если приложить достаточно стараний, мадам. Но вдруг это бандиты, мадам? Не остановиться ли нам у ближайшего комиссариата, мадам?

— Не стоит, — женщина улыбнулась. — Я — апашка.

11

Хинтерштойсер понял, что сейчас заплачет, и здорово испугался. Или наоборот, испугался до того, что едва сдержал слезы.

— Я должен встать! Обязательно. Сегодня! Ну… Завтра к вечеру, в крайнем случае.

Прозвучало не слишком убедительно. Трудно настоять на своем, когда лежишь голый под простыней на чужой кровати, к тому же в чужом гостиничном номере.

— Кому должен? — Ведьма из «Гензель и Гретель» склонилась над ним, оскалив острые зубы. — Курцу, что ли? Этот самовлюбленный нарцисс даже не полюбопытствовал, целы ли твои кости. Лучше молчи, Хинтерштойсер, а то злиться начну.

Андреас понял, что имеет смысл и вправду замолчать. Злиться Хелена умела и могла. К тому же кости были целы, лекарства сняли боль (ну почти), в каком же шкафу спрятана его одежда, Хинтерштойсер успел заметить и запомнить. А то, что доктор прописал три дня покоя… Мало ли что доктора пишут в своих бумажках?

…И не виноват Тони, не виноват! Он же Антониус Курц, а не Вильгельм Рентген!..

Кажется, не сдержался, вслух проговорил. Крючковатый ведьмин нос оказался совсем рядом.

— Хинтерштойсе-е-ер!

Теперь и язык прикушен. Поздно!

— Я хочу снять фильм. Хороший фильм, Хинтерштойсер! Там будут горы, снег и много крупных планов. Художнику без разницы, кто его натурщик — эсэсовец или «болотный солдат». Фюрер приказал Стену взять — и ее возьмут. Любой ценой — и тебе, мальчик, лучше не знать, какой именно. Спать крепче будешь!..

Андреас вспомнил слова Курца о таблетках и невольно вздрогнул. Женщина заметила. Оскалилась, высунула язык.

Лизнула — прямо в горячие губы.

— Они умрут, Хинтерштойсер. После того, что с ними сотворили, долго не живут. Эти белокурые парни уже калеки, големы на один рывок. Их отправят в Судеты или еще куда-нибудь — и торжественно похоронят. Крупный план… Это не спорт, мальчик, это scheisse-политика. А фильм останется. И ты останешься, Андреас. Когда-то я сделала тебя мужчиной. Не хочу, чтобы ты умер — или попал в Дахау. Впереди целая жизнь.

— Нет, — хрипло проговорил Хинтерштойсер, пытаясь поймать ее взгляд. — Впереди только Норванд, только Стена. Если я не пойду сейчас, Хелена, у меня не останется ничего! Совсем ничего, понимаешь?