Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

Комнатка, где спали Мэгги и Стюарт, была унылая,безрадостная, совсем не для таких малышей: стены выкрашены тусклой коричневойкраской, на полу коричневый линолеум, на стенах ни одной картинки. В точностикак в других спальнях.

Стюарт перевернулся в кровати так, что только обтянутаяночной рубашкой попка торчала наружу, там, где должна бы лежать голова; весь,по обыкновению, скорчился, лоб прижат к коленкам, непонятно, как он только незадохнется. Фиа тихонько просунула руку, тронула простыню и нахмурилась. Опятьмокро! Что ж, с этим придется подождать до утра, а тогда, конечно, и подушкатоже будет мокрая. Он всегда так, перевернется и потом опять обмочится. Что ж,на пятерых мальчишек только один такой — еще не страшно.

Мэгги свернулась клубочком, большой палец во рту, волосы,все в лоскутных бантиках, разметались. Единственная дочка. Фиа мелькомпоглядела на нее и повернулась к двери; в Мэгги нет ничего таинственного, онавсего лишь девочка. Известно заранее, какая ее ждет участь, не стоит низавидовать, ни жалеть. Мальчики — другое дело, каждый — чудо, мужчина, в силунекоей алхимии возникший из ее женского естества. Нелегко это, когда некомупомочь тебе по дому, но мальчики того стоят. В своем кругу Падрика Клириуважают больше всего из-за сыновей. Есть у человека сыновья — значит, онвоистину настоящий человек и настоящий мужчина.

Она тихо затворила дверь своей спальни и поставила лампу накомод. Проворные пальцы легко пробежали сверху вниз по десяткам крохотныхпуговок, от высокого ворота до самых бедер, стянули рукав, другой. Высвободивруки, она старательно прижала лиф платья к груди и, вся изгибаясь,изворачиваясь, облачилась в длинную, до пят, фланелевую ночную рубашку. Толькотогда, благопристойно укрытая, она окончательно сбросила платье, панталоны инетуго зашнурованный корсет. Рассыпались по плечам скрученные днем в тугой узелзолотистые волосы, шпильки улеглись в раковину пауа на комоде. Но и этимпрекрасным, густым, блестящим, прямым, как лучи, волосам не дано было свободы —Фиа закинула руки за голову и принялась проворно заплетать косу. Потом,бессознательно затаив дыхание, обернулась к постели; но Пэдди уже спал, и у неевырвался вздох облегчения. Не то чтобы ей бывало неприятно, когда Пэдди внастроении, — как любовник он и робок, и нежен, и внимателен. Но покаМэгги не стала постарше года на три, было бы слишком тяжело завести ещемалышей.

По воскресеньям семейство Клири отправлялось в церковь,только Мэгги должна была сидеть дома с кем-нибудь из старших мальчиков, и она снетерпением ждала того дня, когда подрастет и ее тоже станут брать в церковь.Падрик Клири полагал, что маленьким детям нечего делать в чужом доме, пустьдаже и в доме божием. Поступит Мэгги в школу, научится сидеть тихо — тогдаможно будет ее и в церковь пустить. Но не раньше. И вот каждое воскресное утроона стояла у калитки, под кустом утесни-ка, и горестно смотрела, как все семействоусаживается в дряхлую колымагу, а тот из братьев, кому поручено присматриватьза нею, Мэгги, прикидывается, будто ему одно удовольствие пропустить мессу. Извсех Клири только Фрэнк и вправду наслаждался, когда мог побыть подальше отостальных.

Религия занимала в жизни Пэдди совсем особое место. К егоженитьбе католическая церковь отнеслась не слишком одобрительно, потому что Фиабыла протестанткой; ради Пэдди она оставила свою веру, но не перешла в мужнину.Трудно сказать почему, быть может, дело в том, что сама она была изАрмстронгов, старинного рода первопоселенцев, издавна неукоснительноисповедовавших англиканскую веру, Пэдди же только-только приехал из Ирландии,да притом не из английской ее части, и за душой ни гроша. Армстронги жили вНовой Зеландии задолго до прибытия первых официальных «колонистов» и потомупринадлежали к местной аристократии. С их точки зрения замужество Фионы было нечто иное, как постыдный «mesalliance»[1].

Основателем новозеландского клана был Родерик Армстронг, иосновал он его прелюбопытным образом.

Все началось событием, которое отозвалось в Англиивосемнадцатого века множеством непредвиденных последствий: американской войнойза независимость. До 1776 года британские корабли ежегодно переправляли вВиргинию и Северную и Южную Каролину свыше тысячи мелких преступников,запроданных по контракту на долгосрочные работы, что, по сути, было ничуть нелучше рабства. Британское правосудие тех времен было сурово и непреклонно:убийцы, поджигатели, загадочные преступники, туманно именуемые «виновные вложном цыганстве», и воры, укравшие на сумму свыше шиллинга, карались смертьюна виселице. Виновного в преступлениях помельче ждала пожизненная ссылка вАмерику.

Но с 1776 года доступ в Америку был закрыт, и перед Англиейвстала нелегкая задача: число осужденных день ото дня множится, а девать ихнекуда. Все узилища переполнены, «излишки» набиты битком в плавучие тюрьмы,гниющие на якорях в устьях рек. Надо было что-то предпринять — ну и предприняли.С великой неохотой, ибо пришлось потратить на это несколько тысяч фунтов,капитану Артуру Филипу велено было отплыть к Великой Южной Земле. Шел 1787 год.На одиннадцати судах капитана Филипа отправились в путь свыше тысячиосужденных, да еще матросы, офицеры и отряд морской пехоты. То отнюдь не былоовеянное славой странствие в поисках свободы. В конце января 1788 года, черезвосемь месяцев после отплытия из Англии, флот прибыл в залив Ботани-Бей. ЕгоСумасшедшее Величество Георг Третий основал новую свалку для своих каторжников— колонию Новый Южный Уэльс.

В 1801 году, когда ему только-только минуло двадцать,Родерик Армстронг был приговорен к пожизненной ссылке. Последующие поколенияАрмстронгов уверяли, будто он был из сомерсетских дворян, начисто разоренныхамериканской революцией, и ни в каком преступлении не повинен, однако никтоникогда всерьез не пытался проверить родословную знаменитого предка. Они лишьгрелись в отраженных лучах его славы и кое-что присочиняли от себя.

Каковы бы ни были его происхождение и положение в Англии,молодой Родерик Армстронг был сущий дьявол. За восемь месяцев невыразимотяжкого плавания к Новому Южному Уэльсу он обнаружил крайнее упрямство инесговорчивость и нипочем не поддавался смерти, что еще возвысило его в глазах корабельногоначальства. Прибыв в 1803 году в Сидней, он повел себя и того несносней, и егоотправили на остров Норфолк, в тюрьму для неисправимых. С ним невозможно былосладить. Его морили голодом; бросили в карцер — тесный каменный мешок, где нистать, ни сесть, ни лечь; стегали бичами так, что вся спина превращалась вкровавое месиво; приковали цепями к скале в море — пускай захлебывается. А онсмеялся в лицо палачам — жалкий скелет, обтянутый прозрачной кожей и елеприкрытый грязным тряпьем, во рту у него не уцелело ни одного зуба, тело сплошьв рубцах и шрамах, но весь он был — вызов, ненависть, и, казалось, ничем этопламя не угасить. Каждый свой день он начинал с того, что приказывал себе неумирать — и кончал торжествующим смехом оттого, что все еще жив.