Каменная пациентка - Эрин Келли

Так.

В своем последнем письме Рошель добавила еще кое-что: если это уже заметно, значит – слишком поздно. «Тогда это считается преступлением, тогда ты будешь виновна». Хелен порылась в ящике стола в поисках своей старой деревянной школьной линейки, легла на спину и положила ее поперек тазовых костей. Если живот станет точкой опоры, то дальше продолжать нельзя. Она закрыла глаза и молилась. В этом нет моей вины, я ничего не знала! – говорила она Господу. Но выпуклость внизу была почти незаметной, линейка лежала ровно.

Снаружи взошла молодая луна. Море выглядело серым чудовищем с миллионом изогнутых, покрытых перьями спин. Хелен проглотила пилюли со стаканом молока и почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Она боролась со своим телом, чтобы удержать их внутри, напоминая себе, что это единственный шанс спастись от ожидающего ее в противном случае беспросветного мрака.

Она рухнула на полпути в ванную, запутавшись в собственных ногах. Ее ночная рубашка была пропитана по´том и рвотой, мочой и калом и одной яркой милосердной полоской крови. В голове стоял гулкий шум, словно она прижалась ухом к тысяче ракушек. К тому времени, когда Эжени и Питер вернулись домой, ее крики стихли до бессловесного мычания, не потому, что боль утихла, а потому, что больше не было сил кричать. Эжени взлетела по лестнице через две ступеньки, не сняв ни туфель, ни пальто.

– Хелен! – У матери щелкнуло в коленях, когда она присела рядом на корточки. – Что случилось?

Хелен вырвало под ноги матери последними остатками обеда: крошечные листья салата плавали в луже желтой желчи. Эжени приложила ладонь ко лбу дочери, а затем заорала вниз в лестничный пролет:

– Питер! Питер! Хелен плохо! Быстро за доктором Рэнсомом! Возьми машину. Сейчас же!

Дверь хлопнула. Эжени дотащила Хелен обратно до постели и уложила на чистую подушку.

– Давай я тебя оботру, посмотрим, что к чему. – Она вернулась с розовой губкой и тазиком воды и приподняла ночную рубашку Хелен прежде, чем та смогла ее остановить. – О Боже правый, да у тебя кровотечение! Где твои прокладки?

Хелен слишком поздно поняла, что это значит. Эжени уже засунула голову в ее шкаф.

– Нет! – произнесла Хелен, но это прозвучало слишком слабо. Она смотрела, как плечи Эжени вздрагивают, а затем ее спина распрямляется с угрожающей неторопливостью. Мать, казалось, развернулась всем телом сразу, без участия ног, как фигурка на часах с кукушкой. В руках она держала высокую стопку прокладок, не использованных за два месяца, на которой балансировал пузырек из-под пилюль. Хелен готовилась увидеть что угодно на лице матери, однако его выражение превзошло все ее ожидания.

– Ты-ы… – Эжени не могла заставить себя это произнести. – Что ты с собой сделала? Что мы скажем доктору? Кто это сделал с тобой?

Хелен было неясно, кого Эжени имеет в виду – Робина или Рошель. Она не собиралась называть ничьего имени. Она хотела избавиться от Робина насовсем, а выражение лица Эжени говорило, что она жаждет крови Рошель больше, чем чего-либо. Допрос продолжался, повторяющиеся фразы приобретали успокаивающую монотонность проповеди, и Хелен провалилась в забытье.

Резкий внезапный стук двери снова привел ее в сознание. Питер топтался в нескольких шагах позади врача. Хелен видела раньше доктора Рэнсома только один раз, когда они регистрировались у него в качестве местных пациентов. Его широко расставленные глаза и вытянутая верхняя губа наводили на мысль о зайце, и она сразу почувствовала к нему неприязнь, даже раньше, чем он сдвинул стетоскоп на ее груди на дюйм ниже, чем было необходимо.

– Что ты ему сказал? – негромко спросила Эжени у Питера, как будто даже сейчас, в момент осмотра, имелась возможность сохранить лицо.

– Суть я уловил, – отозвался доктор Рэнсом. Он мягко втиснулся между Эжени и постелью. – Мне бы чуть побольше места возле пациента. – Он поставил на кровать свою черную кожаную сумку и расстегнул застежку, извлекая оранжевый шланг с манжетой для измерения давления. Эжени начала рыться на книжных полках, раскрывая книги и вытряхивая их в поисках… чего? Хелен не знала – и не была уверена, что мать знает сама. В любом случае там не имелось ничего особенного. Все письма от Рошель Хелен сожгла в камине.

– Теперь к главному. – Доктор Рэнсом вытащил из футляра термометр. Хелен открыла рот, почувствовав стекло между языком и зубами, будто кляп. Питер наблюдал, как его жена все больше распаляется, разоряя книжные полки. Очередной спазм боли заставил Хелен дернуться. Она всхлипнула, и термометр вывалился на пол. Все зачарованно смотрели, как шарик ртути катится по половицам. – Что здесь было? – Доктор поднял пузырек к свету, словно на нем могла внезапно появиться этикетка. – Без вашей помощи я не могу этого сказать.

Хелен помотала головой, чувствуя, как ее чрево вновь наполняется жидкостью. Простыня под ней промокла прежде, чем она успела это понять.

Доктор передвинулся к изножью кровати и обратился к Питеру:

– Здесь невозможно определить, что она приняла. Так как она не хочет признаваться, нам необходимо отвезти ее в больницу и дать ей рвотное.

«Рвотное! А это что было, не рвотное, что ли?!»

Рэнсом продолжал с выражением профессиональной серьезности:

– Естественно, моя основная задача – сохранение жизни. Я не могу игнорировать тот факт, что она нарушила закон, но мы сможем обсудить, стоит ли сообщать о выкидыше, вызванном кустарными средствами, после того как она окажется в больнице.

Новая боль, которая исходила от сердца, а не из живота, вспыхнула в ней. Хелен не слышала такого выражения раньше, но поняла, что оно означает. Рошель не поступила бы так с ней, неужели она могла? Она сказала так: это не считается абортом. И Хелен поверила Рошель.

С другой стороны, она верила и Робину. Это вина ее родителей – что они держали ее в неведении и вынудили полагаться на других. А ее вина в том, что она не понимала этого и не выяснила все сама.

Питер наконец поднял голову с рук:

– Она не может… вы же не думаете позвонить в полицию?

– Не сразу, конечно, но после того, как ей станет лучше… – Намекающий алчный взгляд Рэнсома не вязался с его сожалеющим тоном.

Эжени присела возле кровати и погладила Хелен по голове, убирая с ее лица мокрые грязные пряди волос. Это оказалось так неожиданно и приятно, что из глаз Хелен потекли слезы. Такую улыбку у матери Хелен не видела в лучшем случае лет десять: вроде той успокаивающей улыбки, когда она разбила колено, или поощряющей за заученное наизусть стихотворение либо молитву, прочитанные вслух.

– Хелен, – прошептала она дрожащим голосом, широко раскрыв глаза в надежде. – Он… он принудил тебя к этому?

Робин – и принудил ее! Да Хелен буквально выжала из него все соки!

Когда она покачала головой, щеки Эжени обвисли, глаза ввалились. Мать выглядела разочарованно. Она бы предпочла насилие над дочерью ее удовольствию. Собственное материнство еще только предстояло Хелен, однако сиротство поселилось в ней уже тогда.