Черная кровь ноября - Яна Витт

обнажен, и Кристина жадно поедала глазами гибкое стройное тело. Бледное – но благородной белизной, словно он был изваянной из каррарского мрамора статуей авторства Микеланджело или Родена. Но, скорее, не ими, а теми, у кого они учились ваять – в снах, которые забывали наутро.

Шрамы, что она видела раньше на коже Ирна, исчезли.

Он казался совершенным.

Прочерченные мышцы груди и живота, стройные ноги, тонкие пальцы, прямой нос – она любовалась им, не прислушиваясь к внутреннему голосу, который взывал к ее стыду.

Разве стыд – смотреть на статуи в музее?

– Ты красивый, – сказала она неожиданно для себя. Но это ведь опять сон? А там можно многое.

Ирн ничего не ответил. Только подошел к ней совсем близко. Можно и не смотреть вниз, где гармоничность античной статуи разбавлялась отнюдь не античным размером и положением члена. Хотя Кристина почему-то подумала, что, если бы статуи были с эрекцией, это выглядело бы еще красивее.

Ей захотелось потрогать Ирна.

Но Ирн уже взял ее за руки. Одну – открывая маленькую, еще девичью грудь, которая скоро изменится, набухнет в ожидании. Вторую – убирая от низа живота и втягивая трепещущими ноздрями пряный запах женщины.

Положил ее ладони себе на грудь. К сердцу.

Взгляд Ирна – самого совершенного создания в мире – искрился таким восхищением, когда он смотрел на нее, что Кристина резко вдохнула и не хотела выдыхать. Хотелось плакать от ощущения невероятной любви и радости, которую она обретала рядом с ним.

– Я ведь замужем. – Прозвучало глуповато. Но ведь она говорила правду?..

– Ты отдала мне сердце, ослушавшись мужа. Значит, остальное неважно.

– Я верю в Бога. В нашего, христианского, а ты…

– Был до него и буду после. Он на тебя не обидится.

– Если я… с тобой… – Кристина чувствовала волну тепла, подступающую к коже, и не могла вымолвить то, что рвалось с языка. – Это буду уже не я.

– Наоборот. Это будешь как раз ты.

В ответ она сама привстала на цыпочки – он не склонялся перед ней – и коснулась губ.

И мгновенно, еще до того, как она разорвала поцелуй, ей захотелось еще.

Привыкание с первого прикосновения. С первого жеста, с первой мысли о том, что ей – можно.

– Как я хочу любить тебя, – сказал он с такой жаждой и силой, что у Кристины в ушах зазвенело от прилившей к лицу крови. – Любить неистово, забирать всю. Жестко, мягко, сладко, больно. У меня трясутся руки, посмотри! – Он протянул ей пальцы.

Кристина посмотрела: они и впрямь мелко подрагивали.

– Я воин, но у меня дрожат руки! Я думаю о том, как войду в тебя, а ты закричишь и будешь горячая и мягкая, а я буду твердым, как меч, не смогу остановиться и буду пить тебя, пить. Продолжать и продолжать. В надежде, что в тебе все-таки осталась…

…Айна.

Кристина закрыла глаза и потерлась о поднятую руку Ирна. Как брошенная кошка, которую слишком долго никто не ласкал.

– Я боюсь тебя, – призналась она. – Боюсь, что будет больно, когда ты сделаешь со мной то, что нужно тебе. Что ты обманываешь и поворачиваешь мои слова против меня. Боюсь.

Он застонал, опускаясь перед ней на колени и касаясь губами ее живота.

Обнял и застыл так на несколько секунд.

А потом рассыпался водяной пылью.

57. Ирн

Мир болен.

Он расколот на части.

В мире идет война.

Растения разрушают здания, но разрушенные – они отравляют растения.

Распадается на куски фабрика, из ее недр в реку вытекает ядовитая жижа.

Взрывается электростанция – и погибает все живое.

На каждую победу – одно поражение.

Когда-нибудь природа переварит это все… Или нет.

Потому что Ирн чувствует – внутри планеты что-то зреет. Что-то нехорошее.

Все больше мест, вокруг которых искажаются и рвутся золотые струны магии.

Белых пятен пространств, куда не может проникнуть ничто живое.

И они связываются между собой.

Похоже, король техномира решил дать Ирну отпор.

Нельзя оставлять в живых своих врагов.

Но слабые боятся добивать их.

А глупцы – оставляют в живых, чтобы не было скучно жить.

Если враг преступил тебе дорогу – уничтожь его, а затем уничтожь даже память о нем.

Ирн скучает.

Большую часть дня он слоняется по сумрачным коридорам резиденции под холмами. Может, к весне в этих холодных краях и проснутся нежные первоцветы, зазеленеет трава и начнут болтать говорливые ручьи. Сейчас земля тверда как камень и покрыта ледяной коркой.

В стылых покоях, где иней на стенах выстраивается узорами, а полузамерзшие ручьи что-то тихо бормочут под коркой льда, нет атмосферы легкости и радости, что столь нравилась ему раньше в чертогах фейри.

Феи собираются кучками и греются друг о друга. Бард спит или сидит в углу, сверкая зеленью глаз и тихонько что-то подбирая на гитаре.

Темные ши выходят на улицы, чтобы собирать дань человеческой крови или приводить в свои ряды новых людей – из тех, кто не испугался.

Никто не танцует, даже когда Бард начинает играть прозрачно-хрустальные мелодии с оттенком тоски или пытается приспособить джигу под местные традиции.

Никто не любит друг друга: в воздухе звенит тревога, в воздухе звенит война.

Да и что толку от сладких игр, если король не принимает в них участия? Смотрит задумчиво и уходит бродить по заснеженным полям, легко ступая по насту, не проламывая его, даже не приминая снега.

Иногда он смотрит в окна, как спит Кристина, как ходит по светлым коридорам – потерянная и испуганная.

Он бы давно забрал ее себе. С кровью Айны в венах или без – все равно забрал.

Сильную, смелую и трепетную. Раз его сердце хочет ее – он заберет.

Но тогда ему придется готовиться к войне – страшной и долгой.

Ирн знает – рано или поздно Алексей придет за Кристиной. И тогда не нужно будет разыскивать его по бункерам, где не действует эльфийская магия, выкуривать оттуда и принуждать к честному бою.

Алексей приедет за женой – а Ирн последует за ним: по запаху, по вкусу, по той связи, что становится все крепче между ним и Кристиной.

Осталось лишь дождаться.

В очередном ее сне Ирн взял Кристину за руку и вывел из девятиэтажки, где она бегала от квартиры к квартире и судорожно шептала: «Где девяносто шестая? Никак не могу найти девяносто шестую! Тут только тринадцатая!»

В кошмаре Кристины с потолка свисали неопрятные нити паутины, лестницы то пропадали, то менялись местами, а лифт