Весна народов. Русские и украинцы между Булгаковым и Петлюрой - Сергей Беляков

Конгресс высказался за создание украинской национально-территориальной автономии и выбрал новый состав Центральной рады, которая стала теперь украинским общенародным представительным собранием, прообразом парламента.

Стремительно менялась даже консервативная церковная жизнь. В апреле 1917-го на губернский епархиальный съезд Киевской губернии собрались толпы верующих: «…приходы послали неисчислимое количество представителей. Вместо 300–400 человек в зале было 800–900». Делегаты объявили себя «Украинским епархиальным собранием», явно превысив свои полномочия. Сельские батюшки и миряне заявили, что необходимо собрать Украинский поместный собор: «Я увидал, что церковное украинство сильно в деревне, что в нем очень напряженно живут стремления к выражению в церковной жизни своего национального лица[492], – писал философ и богослов Василий Зеньковский. – Мы (русские) были крайне огорчены, так как по ходу политических событий ясно было, что потребность национального выявления церковности в украинстве очень сильна, а духовенство на Украине всегда было главным хранителем украинского сознания»[493].

Даже телеграфисты выступали за украинизацию. В Киеве украинцы-телеграфисты потребовали, чтобы их объединили в особую смену. Однако на киевском телеграфе украинцы не составляли большинства, поэтому требование отвергли их же коллеги[494].

Русские убеждали украинцев не раскалывать «единый революционный фронт» и воевать против Германии «до победного конца», только украинцы всё меньше понимали, чего ради им теперь воевать с немцами. Защищать Россию? Но Россию уже переставали считать общим Отечеством.

Р еволюция на Украине уже с марта 1917-го была прежде всего революцией национальной: «…украинский пролетариат и главным образом украинская деревня были охвачены шовинистическим угаром, – вспоминал большевик Виталий Примаков. – Классовые противоречия затушевывались националистическими стремлениями…»[495]

Ксенофобия – мать национализма. Не идеология, не идея, не лозунг, а древнейший инстинкт, характерный, кажется, для всего живого. Способность отделить «своего» от «чужого» так же необходима для выживания, как способность питаться, размножаться и воспитывать потомство. Клетка убивает чужеродную клетку, муравьи и термиты не пустят чужих к себе в жилище, стая птиц заклюет чужака.

Чужое нередко кажется опасным, мерзким, отвратительным: «Какие у них все рожи, у этих швейцарцев, такие глупые, просто страх смотреть, дети у них какие-то косоглазые, грязные, со старыми лицами, просто какие-то старики, а не дети»[496], – писала Анна Григорьевна Достоевская в своем дневнике. Боже мой! Неужели дети петербургских трущоб, «униженные и оскорбленные», эти давнишние герои ее знаменитого мужа, выглядели лучше швейцарских детей? Как видно, грамотность, образование, просвещение не спасут от ксенофобии. Недаром самую страшную политическую систему, основанную на ксенофобии, создал немецкий народ, тогда едва ли не самый просвещенный в Европе.

Человек не знает ничего о себе и собственной внешности, пока не увидит и не услышит других людей. Так и национальное самосознание не возникает до встречи с чужаком, с человеком другой нации. Ненависть к чужому пробуждает любовь к своему, они друг от друга неотделимы. Национализм невозможен без ксенофобии. Австрийский ученый Отто Бауэр писал, что немец, видевший в своей жизни только немцев, еще не может осознавать своего отличия от других народов. Русский крестьянин где-нибудь на Вологодчине, который не видел других стран, других земель, других народов, не имеет особых причин любить свой народ. Но в чужом окружении, на чужбине, среди чужих и уже поэтому непонятных, неприятных ему людей он станет настоящим патриотом своего Отечества, поймет и оценит, как прекрасна его Родина.

Конечно, украинские интеллигенты по мере сил пытались агитировать и просвещать, рассказывать солдатам, селянам, мещанам об Украине, ее истории, о сегодняшних интересах, о «международном положении» и даже о слове «украинец», потому что украинские селяне еще точно не знали, как правильно себя назвать. Юрий Тютюнник так рассказывал об агитации среди украинцев Симферопольского гарнизона. Для начала собрали вместе солдат – уроженцев Волынской, Подольской, Киевской, Холмской, Херсонской, Екатеринославской, Полтавской, Черниговской и Харьковской губерний. Собралось тысяч семь. Тютюнник крикнул:

«– Кто из вас украинцы, поднимите руки повыше!

Поднялось не больше трехсот рук.

– Малороссы! Поднимите руки!

Около половины присутствовавших подняли руки.

– Хохлы! Поднимите руки!

Тогда подняла руки добрая треть.

– Украинцы, малороссы и хохлы! Все сейчас подняли руки!

Над головами многотысячной толпы поднялся лес рук. Единицы, не поднявшие рук (очевидно, поляки, евреи, русские. – С.Б.), не были видны за большинством»[497].

Русские напрасно считали Центральную раду источником смуты, гнездом национализма и украинского сепаратизма. На самом деле украинские политики в 1917 году просто не успевали за собственным народом. Рада уже на второй день своей деятельности послала приветствие председателю Временного правительства князю Львову и министру юстиции Керенскому, скромно выразив надежду, что «в свободной России будут удовлетворены законные права украинского народа»[498].

Весной-летом 1917-го Рада не призывала к отделению от России, к восстанию против Москвы, не поощряла дезертирство с фронта. Напротив, она призывала украинский народ поддерживать новую власть, сохранять мир и порядок, сражаться против немцев до победы, пусть только развивается украинская общественная жизнь, пусть украинцы избирают «своих украинских людей на все места»[499]. На грандиозной украинской манифестации 1 апреля (19 марта) 1917 года Грушевский призвал собравшихся присягнуть перед портретом Шевченко: не опускать рук, не прекращать борьбы, пока Украина не получит права автономии[500].