Остановленный мир - Алексей Макушинский

Виктор, имевший способность не обиженно, но просто не слушать, когда что-то не интересовало его (погружаясь, как я теперь понимаю и тогда уже догадывался, в свой коан, в поиски своего подлинного лица, каким оно было от века, до рождения и встречи родителей…) – Виктор, в своей бордовой шапочке, барбуровой курточке, держал, я помню, руки перед собою, как это делают во время кинхина, и ступал, казалось мне, теми осторожными, осмысленными, сознающими себя шагами, какими, по словам разных учителей, всегда и должен ступать дзен-буддист; шел, короче, отсутствуя, или, попробую сказать точнее, присутствуя здесь, но в другом здесь, не в том, в котором мы говорили с Тиной об архитектуре, геометрии, скрытых смыслах и тайных структурах, а в том, где были только мартовские голые ветки деревьев в университетском парке, заколоченные фонтаны, статуи в деревянных коробках, смутное, бледное небо, – только вот это зримое, настоящее, это, значит, магическое – а с дзенской точки зрения они ведь все такие – мгновение, это вечно длящееся, не иссякающее сейчас; мы вышли на ту лужайку, где садился некогда вертолет, где ни вертолета, ни пятен снега на зеленой траве теперь не было, но все те же были холмы за рекой, та же крепость на одном из них, та же серая даль, те же ветлы, полоскавшие ветви в воде, все в том же здесь, все в том же сейчас. Одинокий велосипедист в марсианском шлеме и водолазном костюме проехал мимо нас, сквозь наши слова и молчанье, на тонюсеньких шинах, сам такой тоненький, что вот, казалось, сейчас истончится он до полного исчезновения в этой серости, этом безлюдье; так оно и случилось. Дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай… Виктор опять не узнал цитаты, потребовал объяснений. На этом месте, Алексей Анатольевич, вы всегда цитируете какие-нибудь стихи. Он взмахнул рукою, указывая в сторону (закрытой) столовой; смех стоял в его сумасшедших, осмысленных и счастливых глазах. Я вновь попросил его оставить Анатольевича в покое. В окнах столовой сквозь отраженное небо видны были перевернутые стулья, блестящими металлическими ножками кверху стоявшие на столах. Дай вкусить уничтоженья… Он с тех пор нашел и купил в букинистическом магазине те стихи Руми в переводе Фридриха Рюккерта, сообщил Виктор; те самые, с темным деспотом, умирающим, когда любовь пробуждается; он даже помнит их наизусть; не только строки, которые я тогда записал для него, но все стихотворение целиком. К немалому моему изумлению, прочитал он, нараспев и слегка на ходу покачиваясь, как будто раздумывая, не превратиться ли в дервиша, эти, как мне по-прежнему кажется, восхитительные стихи, сообщающие читателю, что смерть оканчивает страдания жизни, а все-таки жизнь пред смертью трепещет, жизнь видит только темную руку, не видит светлой чаши в этой протянутой к ней руке. Вот так же и сердце трепещет перед любовью – любовь грозит ему гибелью, ведь там, где любовь пробуждается, там умирает я, темный деспот… Виктор, ты читаешь стихи?! – воскликнула Тина с неожиданной насмешкою в голосе. Виктор, под своей бордовою шапочкой, покраснел густым, почти тоже бордовым румянцем. Тина, мне показалось, о своих словах сразу и пожалела. Это была только одна минута; минута, ко всеобщему облегченью, прошла. Дай умереть ему в ночи, и на утренней заре вздохни, наконец, свободно.

Мы встретили Гельмута, когда шли к машине, местного полубродягу и полуфилософа Гельмута, который, удивительным образом, не ехал ни на мо-, ни на велосипеде, но шел своим ходом и своими ногами, вполне слоновьими и явно не приученными ходить, шел в тяжелую перевалку, в бейсбольной кепке с бесконечным оранжевым козырьком, с нечесаными серыми космами, вылезавшими из-под кепки, совсем уже толстый, с совсем седою бородкой – бороздкой, – по-прежнему бежавшей от нижней губы к складкам шеи, по всем подбородкам. Время меняет людей, объявил Гельмут, узнавая, похоже, Виктора (а я и не подозревал, что они были знакомы), быстрые, восхищенные взгляды кидая при этом на Тину (вот это женщина! – читалось в его прозрачных, заблестевших и похитревших голубеньких глазках). Как д-дела? – спросил Виктор, улыбаясь ему. Дела, дела… Жизнь, объявил Гельмут, идет своим чередом. Ничего нет нового под солнцем. Солнце светит, и то хорошо. Лишь бы не было войны, все остальное неважно… Не знает ли он о Кристофе что-нибудь? О Кристофе? О каком таком Кристофе? Ах, о Кристофе, бхагаване? Бхагаван исчез, сказал Гельмут. Исчез и неизвестно куда подевался. Растворился в воздухе, объявил Гельмут, вздымая мощные руки, показывая нам тот воздух, в котором бхагаван растворился. Семья его ищет, и отец-автомеханик, и брат-автомеханик, все ищут, объявил Гельмут, не могут найти. А что с него взять? Сумасшедший, Рамакришна, святой человек… До свидания, красавица, сказал Гельмут, снимая с облысевшей, как выяснилось, головы бейсбольную кепку, маша ею в воздухе. Седые космы окружали Гельмутову лысину, как заснеженный лес окружает голую, горную, ненужную альпинистам вершину. Auf Wiedersehen, schöne Frau! Тина ответила ему своим самым всепонимающим, всепрощающим, нежнейшим смешком… Я затем их отвез на вокзал; они ехали, следовательно, по тому же маршруту, по которому сам я ездил когда-то во Франкфурт, в пору моей связи с теперь уже давно и окончательно из моей жизни выпавшей Викой: на местном маленьком поезде до Нюрнберга, оттуда на шипучем экспрессе через Вюрцбург до Франкфурта; но я не знаю, конечно, куда отправились они в тот вечер с вокзала, к Тине, к Виктору или каждый к себе домой.

Им тоже не приходило в голову съехаться и попробовать жить вместе, как в давно погибшем прошлом не съезжалась Тина и с Бертою, но каждый жил очень своей, очень отдельной жизнью. Тина, в те их первые счастливые годы, не очень-то и стремилась понять, чем живет Виктор. А он жил жизнью такой наполненной, какой никогда не жил прежде. Чем тщательнее стирал он пыль с зеркала, тем более убеждался, что ни зеркала нет, ни пыли – одна пустота. А между тем его жизнь была заполнена до краев – работой, дзеном, любовью, путешествиями и спортом. Он сам не знал, как успевает все это. В те годы он начал ездить по делам своей службы, сперва в Россию, где у его банка были филиалы не только в столицах, но и в городах, для Виктора до сих пор недосягаемых, известных лишь по названиям и понаслышке: в Новороссийске, Новосибирске, в Уфе и Сургуте; потом в места и страны, для него уже и вовсе мифологические: в Таиланд (откуда не доехал он до Японии), в Малайзию, в Новую Зеландию, в Индию, наконец в Америку, один и другой раз, причем оба раза на Западный берег, в Сан-Диего и в Сан-Франциско, где в первый же свободный вечер отправился он по Бобовым следам, по следам всех книг, им прочитанных, в знаменитый дзен-буддистский центр, основанный другим Судзуки, Сюнрю Судзуки, а в первые же свободные выходные – в не менее знаменитый монастырь в Тассахаре, основанный им же; посещение (рассказывал мне Виктор), одновременно очаровавшее его и разочаровавшее. Восхитителен был горный ландшафт, сквозь который долго ехал он на взятой напрокат в Сан-Франциско непривычно американской машине с автоматическим управлением – к тому времени уже Виктор выучился водить и на Тинином «Гольфе» ездил едва ли не чаще, чем сама она ездила; классический горный ландшафт с открывающимися за очередным перевалом долинами, каменистыми кряжами, градациями и оттенками синего, мягкой дымкой и прочими прелестями sfumato. В монастыре, куда попал он как раз к началу пятнично-субботне-воскресного курса, посвященного дзену – и поездкам на толстошинных велосипедах по диким дорогам и бездорожью, по сыпучим камням и обвалам, от одной бездны к другой возможности сломать себе шею (в чем Виктор, как человек спортивный, принял, не колеблясь, участие), – в монастыре (как он сам мне рассказывал) все было богаче и больше, чем на нашем баварском хуторе, но в принципе то же и так же (с тем отличием, что сидели здесь, как это принято в школе Сото, не по двадцать пять, а сразу по сорок мучительных минут, и коаны здесь никто не разгадывал). Зато очень много было смешений дзена со всякими другими вещами: с горно-велосипедными приключениями, испытаниями собственной смелости, с тай-чи и ки-гонгом, с каллиграфией, даже и с фотографией. Дзен в том виде, в каком занимался им Боб и ученики Боба, казался по сравнению со всем этим чем-то скромно-консервативным, прямо из книг шестидесятых-семидесятых годов теперь уже прошлого века, но и чем-то более подлинным, простым и чистым. Это-то и хорошо, думал он, возвращаясь в Сан-Франциско по страшной, извивистой, неасфальтированной дороге, поднимаясь на очередной перевал и спускаясь в очередную долину. Ему нужен был дзен сам по себе и как таковой, а не дзен плюс тай-чи, дзен плюс велосипед, дзен плюс фотография (этот плюс уже был и так в его жизни), дзен плюс игра на флейте сякухати…