Блик - Рейвен Кеннеди

Они направляются к тебе. Будь готов.

Твоя Драгоценная.

Ставлю перо обратно в держатель и вижу в столе коробку с мелким песком. Беру небольшую горстку и посыпаю ей пергамент, чтобы чернила быстрее схватились.

Когда они высыхают, я начинаю скручивать бумагу, не боясь, что слова размажутся, но резко замираю, услышав приближающихся солдат.

– У тебя остались папиросы? – спрашивает грубый голос.

– Да. В моем чертовом кармане, и ты их не получишь.

– Ой, отвали, мне нужно покурить.

Раздается вздох, потом шаги замирают, и я слышу отчетливый звук чиркающей спички.

Судя по шуму, их двое, нас разделяет несколько шагов – они бредут с другой стороны вольера с ястребами. Если мужчины направятся к лошадям, то увидят меня.

Кусая губу, смотрю на свернутую бумагу в руке. Я могла бы сейчас сбежать, забрать письмо и вскоре снова попробовать вернуться.

Но другого шанса может не представиться.

Сердце гулко стучит, на затылке скапливаются бисеринки пота, я наклоняюсь и тянусь к насесту в вольере.

Солдаты болтают, изредка кашляют от дыма, но я заостряю внимание, пытаясь не впадать в панику. Раскрыв ладонь, показываю ястребу пергамент, надеясь, что он хорошо выдрессирован, как мне и показалось вначале.

Самый крупный ястреб щелкает клювом на остальных, словно беря на себя задачу, а потом спрыгивает с высокого насеста. Приземлившись на столбик рядом с моей рукой, птица немедля поворачивается, чтобы я дотянулась до ее лап.

Хвала богам.

Хватаю пустой металлический пузырек, привязанный к ястребиной лапе, и открываю крышку. Налево на север и направо на юг.

Солдаты снова начинают бродить, и я встревоженно вздрагиваю, чуть не выронив чертово письмо. Мне удается его перехватить и засунуть в пузырек. Выполнив задачу, защелкиваю крышку подушечкой большого пальца.

Ястреб вытягивает лапу, словно показывая, в каком направлении полетит, а затем умело вылетает через вырезанное в потолке оконце и взмывает в небо.

Раздается ругань, а следом – шарканье на снегу.

– Какого хрена? – бурчит мужчина.

Второй солдат смеется.

– Обделался из-за маленького ястреба?

Я тут же отхожу назад и закрываю дверцу как можно тише, но ужасно боюсь, что если запру ее на задвижку, она заскрипит.

– Почему эта птица вылетела именно сейчас? Посланий-то нет.

Вытаращив глаза, я замираю. Ощущение, будто сердце вот-вот выскочит из груди.

– Придурок, эта птица охотится по ночам.

– А.

Выдохнув с облегчением, я отпускаю ручку и осторожно обхожу вольер, прячась за ним. Сапоги скрипят на снегу, но мне чертовски повезло, что прямо за спиной стоят лошади и заглушают скрип, пока я медленно пячусь назад.

– Проклятье, как же воняют эти чертовы лошади.

– Ну какой же ты нытик! Почему я всегда попадаю на дежурство с тобой?

– Потому что я даю тебе папиросы, – сухо отвечает мужчина.

– А, точно, – смеется другой.

Я сажусь на корточки, чтобы украдкой выглянуть из-под повозки, и вижу напротив их черные сапоги. Юбки намокают от снега, пока я тихонько крадусь задом, ткань путается в коленях. Я осторожно обхожу повозку с вольером, видя, как солдаты возвращаются обратно..

Но вдруг мужчины останавливаются, и их ботинки поворачиваются, когда я оказываюсь перед вольером.

– Ба, а защелка-то убрана.

Чувствую, как отливает кровь от лица. Черт.

Судорожно оглядываюсь в поисках места, где можно спрятаться, но самая ближайшая палатка – в десяти футах, и она точно попадает в зону видимости солдат. Я могу рискнуть и вернуться к лошадям, но вдруг я их напугаю?

– Всю ночь будешь на нее пялиться? Закрывай и пошли к костру. Здесь так холодно, что у меня член скоро отвалится.

Солдат фыркает.

– Невелика потеря.

– Иди на хрен.

Слышу, как один из них задвигает защелку, и ястребы тихонько покрикивают – то ли от раздражения, то ли от признательности. Я все так же сижу на корточках и вижу, как солдаты уходят к одному из тлеющих костров, чтобы согреться.

Я испытываю такое облегчение, что падаю задницей на снег, и мне плевать, что платье еще сильнее промокнет и заледенеет. Мгновение я так и сижу, прижав руку к беснующемуся сердцу, и пытаюсь успокоиться.

Спустя одну-две минуты встаю с земли и ухожу как можно быстрее, до сих чувствуя волнение. И только когда я добираюсь до своей пустой и темной палатки, оно охватывает меня полностью.

У меня получилось.

Правда получилось! Я отправила Мидасу послание. Теперь он будет предупрежден и сможет подготовиться. У Четвертого королевства больше нет преимущества в виде элемента внезапности.

Мои замерзшие губы, чуть треснувшие из-за лютого холода, трогает победная улыбка. Платье мокрое, я замерзла, меня чуть не поймали, но все получилось.

Я не предательница. Я верна Мидасу и только что это доказала.

Но улыбка медленно гаснет, опускается, словно за щеки тянут крюком. И вся эта победа, гордость скисают еще до того, как успевают осесть.

Вместо них возникает ужасное ощущение, словно мое поспешное решение доказать, что Полли и остальные наложницы ошибаются, было ошибкой.

Сожаление. Вот что меня мучает.

Дыхание сбивается, когда я оглядываю себя, смотрю на влажную кромку. Мне стоит гордиться собой за то, что выстояла, не пошатнулась в своих убеждениях. Что не позволила Рипу обманом убедить меня в том, что он мне друг.

Я должна злорадствовать, что армия Четвертого королевства меня недооценила, что их манипуляции, их фальшивая дружба не увенчались успехом. Я должна быть довольна тем, что помогла своему правителю и укрепила позиции стороны, которую поддерживаю, потому что нужно хранить верность, потому что это правильно.

Верно?..

В мгновение ока я оказываюсь в растерзанных чувствах, а внутри меня разворачивается война. Я всегда знала, на чьей стороне, и всегда была заодно с Мидасом.

Тогда какого черта я испытываю подобные чувства?

Тряся головой, я велю себе прекратить. Тут уже ничего не попишешь. Я не могу повернуть время вспять, как бы сильно ни жалела о своем поступке.

Даже от одной мысли о нем я чувствую себя виноватой.

Пока в голове у меня бушует неистовый, бурлящий шторм, я раздеваюсь.

В слабом лунном свете, проникающем в палатку, я снимаю пальто, платье, сапоги и влажные чулки, вешаю одежду, чтобы она высохла. Пытаюсь разжечь угли, но они полностью догорели, и от них остались лишь холодные крошки. Они больше не дадут ни тепла, ни света.