Последнее лето - Елена Арсеньева

Нет, конечно, с первого взгляда никто не усмотрит вМилке-Любке примет ее ремесла, одета она просто-простенько, что твоя горничная,да только… Энск город большой, а все ж маленький: сколько раз такое бывало, чтоМилка-Любка сталкивалась нос к носу со своими постоянными клиентами в самыхнеожиданных местах! Конечно, она никогда не подавала виду, что кого-то узнала,да и мужчины делали самые что ни на есть незрячие глаза и тупые рожи строили (акак еще можно в присутствии законной супруги и невинных деточек, илисослуживцев, или друзей?). А то и впрямь не узнавали? И сейчас не узнают…Конечно, Милка-Любка боялась не за себя – за Веру. Узнают в епархии, что умонахини сестра – гулящая… Как бы со свету не сжили бедную горбунью, как бы незапретили им встречаться! Переведут в губернию, в какую-нибудь глухомань – неоткажешься, но как тогда видеться сестрам? Милке-Любке, конечно, на все запретыв мире наплевать, она бы никуда не поехала, а Вера – она ведь послушная, она ивпрямь послушница Божия!

– Я за всех грехи отмаливаю, – объясняетВера. – Моя такая стезя. Все мы наказаны за грехи великие, но, можетстаться, после моих молитв Господь мимо адских мук путь нам укажет?

Когда сестра так говорит, Милка-Любка стискивает зубы, чтобыне начать богохульствовать. Лучшее, добрейшее на свете сердце, кроткий, светлыйразум помещены от рождения в исковерканную, уродливую оболочку. Только лицоВеры осталось милым и пригожим, а в теле, чудится, нет ни одной верной линии.За что, за какие грехи Господь так наказал ее еще до рождения? Или метил всестру-близнеца, которой суждено было сделаться сосудом греха? Метил в Любку,да она небось повернулась в тот миг, она вообще вертушка, – вот Господь ипромахнулся, не в ту вонзил свой карающий перст…

Как-то раз, допьяну напившись и дойдя в злобе на судьбу досамого края, Милка-Любка открыла сестре все свои мысли и обвинила себя, азаодно и Господа в болезни Веры. Мол, страдает она за грехи сестры, а Бог – он нестоль уж всевидящ и всемогущ, как кажется. Иначе ткнул бы перстом поточнее!

После этих слов сестра некоторое время молчала, потупившись,потом глянула в ожесточенное, залитое слезами, но такое красивое, такоепригожее лицо Милки-Любки – и улыбнулась с усилием:

– А почем ты знаешь, каких грехов я натворила бы, когдаб Господь мне путь не пресек? Нет, думаю, не промахнулся он, а туда попал, кудаметил. Он меня смирению учил, да ученица я дурная. Ты же знаешь – черно всердце моем! Змея лютая в нем гнездо свила.

«Змея лютая» в понимании Веры – ее любовь к Мурзику…

Милка-Любка Мурзика на дух не переносила. Все в нем былоотвратительно ей, хотя на чужой, не столь пристрастный, взгляд, он собой –красавец писаный. Девки при виде его млеют, чуть ли не наперебой валятся, юбкизадирают – знай подходи да выбирай. Даже диво, что в этакого добра молодцапревратился худенький заморыш в драных штанах, сормовское отребье, мелкийворишка и хулиган, отъявленный матерщинник и богохульник!

Мурзик бессердечен, бездушен, злобен и холоден. Так думаетМилка-Любка.

Ему от рождения дано было доброе сердце, он был бы милосерди великодушен, если бы не злые люди. Жестокость его, лютость – просто обида налюдей, которые принесли ему столько горя. Вот он им и мстит. Так думает Вера.

Кто из сестер прав?

Да обе правы, наверное…

– Ну что, Верушка, много ли народу в часовне нынчебыло?

– Да не особенно. Ой, ты знаешь, приходила нынче однабаба, перед всеми иконами свечки поставила и даже перед той, где Страшный судизображен. Прямехонько перед диаволом поставила! – При звуке имени врагарода человеческого Вера и Милка-Любка торопливо перекрестились. – Яговорю, тетенька, что ж ты делаешь?! Зачем нечистому свечу ставишь? А онаговорит: «Эх, родимая, да разве ж я знаю, куда попаду после смерти? Вдруг я у негобуду?!»

Милка-Любка так и зашлась в хохоте, однако про себяподумала: «Какая тетка умная! Но насчет нее еще неведомо, а я-то вот точно у негобуду, надо и мне ему свечечки ставить…»

– Верушка, – свернула она с неприятных мыслей, –а приходила ли к тебе недельку или две назад девушка?.. Ну, такая пригоженькая,в серой шубке, серой шапочке, глаза тоже серые, юбка в клетку такая… –нацеловавшись с сестрой, спросила Милка-Любка.

– Любань, ну что ты! Есть мне время на юбки да на шубкисмотреть! Больно надо! А что той девушке надобно было?

– Ну, помолиться, видать…

– Любань! Ты опять народу голову морочишь, молебен-де исвечка в часовне Варвары-мученицы помогают милого причаровать?

– Никому я ничего не морочу, – равнодушно отвернуласьМилка-Любка. – Да и почем ты знаешь, вдруг и впрямь помогают?

– А тебе молебен больно помог?

– Ну, таким, как я, наверное, ни Бог, ниВарвара-мученица вовсе не помогают.

– А мне почему не помогли? – чуть слышно шепнулаВера.

– Тебе? – Милка-Любка с ответом не замедлилась нина один миг: – Да потому, что и Бог, и матушка Варвара, чай, не слепые! Видят,что у тебя сущая блажь и ума повреждение. Разве ж мыслимое дело – Мурзикалюбить?! Оттого и не помогают тебе, что не должна ты его любить, не должна, доведешьсебя до погибели!

– А вот и нет. Я погибшей родилась, жила, в трипогибели согнутая, пока его не встретила. Пусть у меня по-прежнему горб наспине – я больше не живу согбенная, я распрямилась!

Милка-Любка хотела сказать сестре, что Мурзик – как разтакой камень, который любого человека в три погибели согнет, будь он не горбатот рождения, а прям станом, словно корабельная сосна, однако пожалела Веру исмолчала. Перевела разговор:

– Значит, не припомнишь ту девушку?

– Да ты знаешь, – вдруг задумчиво улыбнуласьВера, – вроде бы что-то такое припоминаю… Говоришь, недели две назад было,да?

– Точно, а то и больше.

– Помню ее! Потому что в тот день одна смешная историяприключилась. Стала я смотреть записки с именами для молебна, и вдруг вижу:«Мокко, аравийский, ливанский, мартиник…»

– Это что ж за имя такое? – озадачиласьМилка-Любка.

– Да не имя! Кто-то небось в лавочку шел со спискомпокупок да и перепутал бумажки. Вот смеху, если это была твоя барышня!

– Да… Тогда ей Варвара-мученица никак не поможет…

– Любушка, сделай ты божескую милость, не морочь людямголову.