1794 - Никлас Натт-о-Даг

Остановился в тени здания, под прикрытием темноты — пока что союзника… Да, союзника, но готового в любой момент превратиться в злейшего врага. Стояла полная тишина, если не считать шагов одинокого пешехода где-то на Монашеской набережной. Да и шаги эти вряд ли были бы слышны, если бы железный наконечник трости не постукивал по брусчатке.

Где-то прячется Хедвиг, в одном из выходящих на площадь переулков. В Таможенном, а может, в Банковском. Договорились так: она зайдет с Корабельной набережной, чтобы не привлекать внимание и не вызвать подозрений на случай, если ее присутствие обнаружат. Мало ли что?

Он осторожно, нащупывая каждый шаг, двинулся дальше. Мало того что камни здесь уложены не особенно аккуратно, а кое-где и выворочены из мостовой — можно не только споткнуться, но и вляпаться во что-либо малоаппетитное.

Чуть поодаль поблескивают в свете фонаря позолоченные виноградные гроздья, да и ресторан называется «Юллене Фреден»[27]. Он повернул голову и вздрогнул: почти совсем рядом стоял человек с фонарем в опущенной руке.

— Господин Винге?

— Господин Сетон?

Они обменялись поклонами. Сетон поднял фонарь, теперь они могли видеть лица друг друга. Эмиль оцепенел: увидел уродливый шрам на лице Сетона и не смог сдержать судорожный вдох — в свете фонаря рана казалась совсем свежей, с влажными, сочащимися сукровицей краями. Сетон глянул на него с любопытством.

Они подошли к дверям ресторана.

— Приношу извинения за выбор места. У меня туг нынче вечером… Может, и вас развлечет. Дела, как говорят, удовольствию не помеха. И наоборот.

Он открыл тяжелую дверь и жестом пригласил Винге.

— Сунул охраннику несколько шиллингов, и он охотно забыл запереть.

В ресторане, уже несколько часов закрытом для посетителей, темно и пусто. Еще ясно чувствуются оставленные гостями запахи — никуда они не денутся, пока служанки на рассвете не отскоблят и не вымоют полы. Сетон сделал приглашающий жест и, держа перед собой фонарь, начал медленно спускаться по лестнице в подвал. Массивные своды словно сгорбились под гигантской тяжестью большого дома. В темную штукатурку кое-где вмурованы белые камни. Эмиль попробовал угадать геометрическую логику в их расположении, но не угадал. Но, как ни странно, эти белые вкрапления загадочным мерцанием придают помещению таинственный и почему-то торжественный вид. Эмиль, следуя за Сетоном, повернул за угол и внезапно обнаружил: они здесь не одни. Комната между сводами полна людей. Короткая судорога паники — но он тут же сообразил: в манерах и поведении присутствующих есть нечто странное: ни один не двинулся с места. Даже голову не повернул к вошедшим. Никто не шевелился, только покачивание фонаря придавало им видимость движения.

— Восковые куклы, все до одной, — Сетон улыбнулся странной, больше похожей на гримасу боли, улыбкой.

Может быть, тоже причуда освещения? Вполне возможно…

— Разве вы не читали? Скандал разразился изрядный, ни одна газета не пропустила.

Винге уверенно, стараясь скрыть укол стыда за свою неосведомленность, покачал головой и подошел поближе. Прямо перед ним стояла женщина в роскошных одеяниях, с такими живыми чертами, будто задержала на секунду дыхание.

Сетон встал рядом и некоторое время изучал куклу.

— Мария-Антуанетта… тут она на голову выше, чем была при жизни. А рядом конечно же ее несчастный супруг.

Сетон подошел к другой фигуре.

— Автор этих шедевров — некто Курце, немец. Он переезжает из города в город, показывает свое искусство. Но у нас, в Стокгольме, ему не повезло. Выставка закрыта, уже завтра начнут паковать. К отъезду. О! А вот и причина фиаско…

Он остановился у пьедестала, на котором стоял бюст чрезвычайно гордого вида мужчины с высоким лбом. Эмиль сделал шаг вправо, потом шаг влево — ему хотелось найти точку, где взгляд восковой фигуры был бы направлен прямо на него. Нашел и вздрогнул — скульптура безукоризненна, но особого, граничащего с волшебством мастерства немец достиг в придании глазам восковых кукол пугающе живого выражения.

— Узнали? Конечно же наш благословенный король Густав. Ройтерхольм повелел полицеймейстеру Ульхольму немедленно закрыть выставку. Посчитал, что бюст чересчур близок к оригиналу. Испугался: а вдруг кукла сама, без всяких возмутителей спокойствия, подвигнет народ на бунт… что туг скажешь? Ройтерхольм… Но я хотел показать вам нечто иное.

Каменный свод отделял от зала небольшой, задернутый бархатным занавесом альков. Сетон приподнял драпировку, дождался Эмиля и вновь отпустил. В алькове стало темно — Сетон прикрыл ладонью фонарь. Эмиль всмотрелся. В темноте начали постепенно вырисовываться малопонятные формации.

— Наберитесь духу.

Сетон отнял ладонь от фонаря. Комнату залил свет — после почти полной темноты он показался Винге ослепительно-ярким. Восковая фигура на низком столике изображала лежащего человека. Тело покрыто ранами, руки и ноги отделены от туловища, на месте только голова. Культи отрубленных конечностей застыли в воздухе в судорожном движении, словно из последних сил отбиваются от палачей. Глаза выпучены, лицо исказила жуткая гримаса боли, страха и отчаяния.

Эмилю стало не по себе. Сетон заметил и засмеялся.

— Всего-навсего кукла, господин Винге. Но даже Курце показывал ее не всем, хотя… думаю, один из его шедевров. Вы знаете, кто это?

Винге покачал головой и невольно протянул руку пощупать стекающую струйку крови — был почти уверен, что ощутит ее липкую влажность. Но нет. Сухой, на ощупь похожий на мыло воск.

— Позвольте представить месье Робера-Франсуа Дамьена. Это тот самый, кто в пятьдесят седьмом году бросился на Людовика Пятнадцатого, короля Франции. Собрался его убить — подумайте только! Убить! Ножом, которым и гусиное перо вряд ли очинишь. Король получил ничтожную царапину на груди. Но перепугался — решил, что пришел его час. Призвал к смертному ложу королеву и исповедался: назвал всех придворных дам, каких успел попользовать. Не в молодости, нет — те грехи прощены. После свадьбы, то есть уже после того, как узы Гименея связали его с супругой. После чего царапину заклеили пластырем, и на следующий день он про нее забыл. Но, господин Винге… казнь Дамьена стала истинным народным праздником, можете мне поверить! Четыре часа на эшафоте… размозжили ноги, раскаленными щипцами оторвали член и яйца, руку, в которой он держал нож, сожгли над тазом с углями. Попытались разорвать лошадьми — не вышло; лошади никак не могли понять, что от них хотят… а может, противились человеческой лютости. Начали пилить пилой плечи и бедра… и знаете, надо отдать должное палачам: истинные мастера своего дела. Умудрились сохранить в нем жизнь и даже сознание до самого конца, пока не добились вот такого результата… — Сетон кивнул на куклу. — Прелат совал ему под нос распятие: целуй, пока не поздно. Народ умирал от хохота, а из окна поглядывал Казанова; правда, с еще большим увлечением он шарил под юбкой очередной дамы.