Дневник полкового священника. 1904-1906 гг. Из времен Русско-японской войны - Митрофан Сребрянский

себе вагоны: паровозов не было. Следующей ночью я ушел в поле и лег в гаолян на день. Смотрю: пришли китайцы жать. Я им говорю, что я русский солдат; прошу их спрятать меня, а то придет ниппон солдат, и мне будет контрами. Вместе с тем показываю, что мне очень хочется кушь-кушь, и что, если они меня спасут, то большой русский капитан даст им много-много рублей.

Китайцы между собой поговорили что-то, положили меня в землю и укрыли гаолянными снопами, а сами ушли, говоря, что сейчас принесут мне кушь-кушь. Действительно, очень скоро возвратились, принесли лепешек и вареного рису. Я поел и попил хорошей воды, затем уснул, а ночью они взяли меня в свою фанзу. Хозяин фанзы оказался старшиной, посадил меня на кан, накормил, напоил чаем и даже дал рюмочку ханшину. Пришел китаец, немного говорит по-русски. Объяснил мне, что сюда каждый день заезжают японцы, и мне будет «контрами» (убьют), если я останусь так, и потому мне нужно переодеться. Сейчас же обрили мне усы, бороду, половину головы, обмотали голову синим платком, надели китайскую шляпу и одежду и велели притвориться немым. Затем перевели меня в другую деревню и поместили к китайцу, у которого я довольно долго работал. Однажды через переводчика хозяин приказал мне становиться на колени и молиться их богам. Заплакал я, стал на колени, а сам и молюсь по-нашему, говоря: «Пресвятая Богородица! Спаси меня грешного». После этого он привел китайскую мадам с двумя детьми, посадил меня рядом с ней на кане и говорит, что это теперь моя «бабушка» и мои дети; значит, женили меня. Только я это будто заплакал и говорю, что у меня уже есть бабушка и свои двое детей; «лучше проводите, говорю, меня к русским: капитан русский за это много-много денег даст». Днем приезжали японские разъезды, брали фураж и даже тащили с собой девушек китайских, если находили; меня же не узнали. Через несколько дней 3 китайца вызвались проводить меня к русским: дали мне коромысло, навязали гаоляну и пошли; я иду за ними, будто немой. Японцы останавливали, осматривали, но меня так и не узнали; даже через мост прошел, и часовые пропустили. Зато как подошел к нашим постам, так прямо зарыдал. Солдаты наши хотели в нас стрелять, но я закричал: «Братцы, я свой». Тогда взяли меня и привели к офицеру.

В конце рассказа Раскопатин, бритый и в китайском халате, расплакался; видно, нервы его совсем растрепались. Он все боялся, что китайцы выдадут его японцам, а они оказали ему истинное добро. Спасибо им. Командир корпуса приказал Раскопатина произвести в унтер-офицеры и представил его к георгиевскому кресту. Спрашивали его, не видел ли в плену вахмистра Бурбу[51]. Нет, не видел.

Погода разыгралась такая, что выйти невозможно. Солдаты, как сурки, попрятались в землянки. Мы тоже сидим в фанзах. Служить нет никакой возможности: страшно грустно!

31-е число прошло тоже в сидении.

1 ноября

Совершенно ничего не случилось, что хотелось бы записать cебе для памяти и было бы другим интересно. Но за прошедшиe месяцы создалась настолько сильная привычка описывать ежедневно пережитое, что, когда проходит день и перо в руках не побывало, душа непокойна: будто согрешил. Когда же попишу, побеседую с вами, то так отрадно становится на душе: точно и вправду мы поговорили.

Ах, душа человеческая! Истинно, богоподобная. Для нее нет расстояния. Быстрее всех телеграфов летит мысль и обходит все, что дорого сердцу. Представьте: меня очень утешает возможность мыслью побывать у вас. Вот так вдруг мысленно перенесусь в Орел, вхожу в церковь, в алтарь, прикладываюсь к св. престолу, иконам; вижу, как Оля продает у ящика свечи, и народ толпится около нее; вижу знакомые лица молящихся: иду в дом, осматриваю в образной каждую иконочку, хожу по комнатам; вот я уже в школе с учениками; лечу затем в Отраду, Москву, Владычню, Петербург, Ломжу; вхожу к вам, здороваюсь, воображаю нашу общую радость, сажусь с вами в столовой. Господи, какие милые проносятся картины!

Мне говорят, что это смешно, по-детски. Пусть так. Но, во-первых, это летание бывает толко иной раз и не в ущерб исполнению здесь моего долга; а, главное, во-вторых, это служит мне истинным отдохновением среди здешней нелегкой жизни.

Вот и ноябрь уже пришел. Ох, как давно мы из России! Кажется, годы прошли. Ну, да ничего; только бы у вас там не было уныния, а мы-то перетерпим. Не забывайте, что Бог нам вождь, а воины наши те же чудо-богатыри, что и прежде были. Посему надежда и надежда должна бить в сердцах, а не унылая какая-то тоска, что просвечивает и в газетах, и во многих письмах с родины. Стыдно, мне кажется, это русским, знающим кое-что из своей истории, да еше православным христианам. Не десять месяцев, как теперь, а целые долгиe годы переживала Русь святая военные невзгоды и даже разорения, а все-таки, при помощи Господа, Владычицы и святых, благодаря русскому мужеству и терпению, она выживала и все росла. Так будет и теперь: победим, даст Бог, и сладостный мир снова взойдет в свое время на наше дорогое отечество. Потерпим!

Ну, а мороз сегодня Бог дал настоящий. Довольно глубокие лужи у нашей фанзы замерзли, выдерживают человека. Красным поломем утренние и вечерние зори горят, и солдатики довольно усердно потирают себе носы и уши; наши традиционные похлопывания руками, постукивания сапогами и крякание со словами: «Ну, хорош морозец», – слышатся вокруг без конца. Мороз около 15°, да ветерок вприбавку. С утра сидим на канах, облачившись во все теплое, и, по русскому обычаю, подтруниваем над врагами, что, мол, «ниппонам» (так зовут себя японцы) теперь невесело: каково-то они, южные жители, танцуют сейчас в траншеях; верно, проклинают милый союз г. Мороза с г-жою Зимушкой-Зимой, с которыми они, впрочем, по собственной охоте так близко познакомились: не начинали бы! Шутим, будто матушка зима одних врагов наших студит, а нас греет.

Да, много приходится удивляться нашим воинам. Ведь надо не только воевать и переносить прелести здешнего климата, а и самим многое приобретать на отпускаемый казной деньги: топливо, добрую половину фуража, мясо. Денег на это много дают; да ведь и за деньги иной раз трудно достать. Так и бывает, что стоит полк на позиции, а за скотом ездят солдаты верст за 40–50 назад. То же и с фуражом: за чумизой, за дровишками верст за 10–15 ежедневно отправляются. И, несмотря на все это, уныния в армии нет; за это можно ручаться.

Едут