Сладкая горечь - Стефани Данлер

– Но можно ли контролировать энтропию?

– Нет.

– Нет?

– Мы можем только пытаться. И это утомительно.

Внезапно я мысленно увидела на месте ресторана запустение… Я вообразила, как владелец его закрывает, как через много десятилетий в будущем запирает двери, как накапливаются грязь и дрозофилы, ведь никто круглые сутки не моет полы, не драит раковины и тарелки, не стирает скатерти… как ресторан распадается на свои исходные, нефункционирующие составляющие…

– Спасибо. – Говард поставил чашку.

– Так теперь вы свободный человек?

– Вот именно. Но надо еще готовиться к Рождеству.

Я кивнула. Предрождественская суета удивляла: праздничное настроение в сквере, нелепые композиции Цветочницы над баром, с которых свисали настоящие печенья из кондитерского цеха. Даже на Бедфорд в баре «У Клема» вывесили гирлянды. Я вспомнила, каким привлекательным и милым выглядел Нью-Йорк в фильмах про Рождество, какими манящими и пышными смотрелись витрины магазинов, как человечность просыпалась в героях в самый подходящий момент для искупления, в самый подходящий момент для проявления веры. Идя на работу, я ничего такого не чувствовала. Город был холодным, радость – натужной.

– Наверное, мне следовало бы пойти посмотреть на елку на Юнион-сквер.

– Ты будешь тут на праздник? – спросил он.

Ага, подумала я, ты же поставил меня в график на день до и на день после; куда, по-твоему, мать твою, я успею съездить, но вслух ответила:

– Ага. Я тут. Просто отдохну. Я слышала, в городе бывает довольно тихо.

– Ну, если заскучаешь, я каждый год устраиваю праздник для сирот. Не волнуйся. Готовит по большей части Симона. Я никого превратностям моей стряпни подвергать не рискую. Но это традиция. От всего сердца приглашаю. Будет не так скучно, как кажется с моих слов.

– Вы сирота?

– Э… – Он мне улыбнулся. – Все мы рано или поздно остаемся сиротами. Если повезет.

Он помахал какому-то знакомому в баре и подмигнул мне, а после отряхнул прах ресторана и исчез в круговерти вечера.

– Вот погоди, в зал вынесут трюфели! Чистый секс, помяни мое слово, – сказал Скотт.

Я опустила глаза.

Когда привезли трюфели, казалось, сами картины на стенах накренились, провожая их взглядом. Трюфели – великие фанфары зимы, знаменующие эксцессы чревоугодия на фоне нищеты ландшафта. Сначала прибыли черные, и повара упаковывали их в пластиковые квартовые контейнеры, пересыпая рисом сорта арборио, который оттягивает на себя влагу. Нам пообещали ризотто из напитавшегося риса, когда трюфели закончатся.

Белые появились позже и выглядели как сгустки галактического мха. Они сразу отправились в сейф в офисе Шефа.

– В сейф? Правда?

– Мы прилагаем старания в прямой пропорции к тем, какие прилагают они. Они невероятны, – сказала Симона вполголоса, пока Шеф зачитывал «блюда дня» на сегодня.

– Они не могут быть невероятными, раз они в ресторанных меню по всему городу… – Я поймала ее взгляд. – Шучу.

– Их невозможно выращивать. Раньше фермеры выводили к краю поля свиноматок, отпускали их у дубов и молились. Сегодня свиней больше не используют, предпочитают натасканных, смирных собак. Но все равно приходится молиться и надеяться.

– А что не так со свиноматками?

Симона улыбнулась.

– Запах для них как тестостерон. Он сводит их с ума. Свиньи приходили в такое неистовство, что взрывали поля, портили сами трюфели.

Я ждала напитки у сервисного бара, когда ко мне с маленьким деревянным ящичком подошел Саша. Он открыл его, и внутри оказался сморщенный, зловещего вида клубень, а еще маленькая бритва, придуманная специально для трюфелей. Аромат проник в каждый уголок зала – пьянящий, как опиумный дым. Взяв трюфель голой рукой, Ник отнес его к Одиннадцатому Барному и, держа высоко над тарелкой гостя, бритвой срезал несколько тоненьких стружек.

Свежевскопанная земля, унавоженные поля, подлесок после дождя. Я уловила аромат ягод, плесени, простыней, пропотевших тысячу раз… Чистый секс…

Вот почему я не сразу заметила, что за окном в конце бара падает снег. Среди гостей занялся шепоток, они показывали на улицу. Их головы разом благоговейно повернулись к окну. Тоненькие стружки трюфеля падали, кружа, и исчезали в тальятелле.

– Наконец-то, – сказал Ник, возвращая трюфель в ящичек. Он прислонился к стойке, на губах у него играла нежная, чуть самодовольная улыбка. – Свой первый снег в Нью-Йорке никогда не забудешь.

Первые снежинки мелькали за стеклом – точно картина в раме. На мгновение мне показалось, что они улетят назад в свет фонарей.

Научившись его переходить, я полюбила Уильямсбургский мост. Обычно я бывала там одна, лишь если не считать немногих велосипедистов, гоняющих в любую погоду, и столь же немногочисленных, сильно укутанных хасидских женщин. Я переходила мост либо в серых сумерках, либо в обесцвеченные, ватные послеполуденные часы. Меня неизменно трогал открывающийся оттуда вид. Я останавливалась посередине, над набухшей, грязной рекой. Я смотрела на мусор, покачивающийся на волнах и льнущий к сваям, как опивки вина к стенкам бокала. Симона как-то заговорила про обед для сирот у Говарда. Я думала о том, как все соберутся в доме Говарда в Верхнем Вест-Сайде. Подумала про Джейка в рождественском свитере. Я отговорилась, сославшись на какие-то дела. Не забудь это, велела я себе. Запомни, как тих сегодняшний день. Я специально купила газету, которую собиралась сохранить на долгие годы, а еще я собиралась одна пойти на ланч в Чайна-таун. Пока я задумчиво всматривалась в горизонт, меня посетило странное двойственное чувство: словно бы по мысли напирало с каждого конца моста и обе требовали внимания, не давая сосредоточиться или додумать до конца: «Тут живут только идиоты» и «Я никогда не смогу уехать из этого города».

IV

Иногда отработанные смены сливались в моем сознании в одну-единственную, растянувшуюся на месяцы… Носком туфли я распахиваю двери на кухню, поднимаюсь по лестнице, и мы с Джейком встречаемся взглядами… Я петлями обхожу зал, мои бицепсы и запястья напряжены… Один образ накладывался на другой, все филе-миньон из тунца сливались в квинтэссенцию филе-миньона из тунца, все салфетки, какие я крутила, – в тотем салфеток. И все образы превращались в натюрморт под моим взглядом стороннего наблюдателя, иногда вместе со мной на эту диараму смотрели Джейк или Симона. Большего я и не помнила: только немногочисленные образы-символы, и как созерцаю их издалека, невероятную неподвижность, гигантскую паузу. Когда я впадала в такой транс, моя работа казалась самой легкой и самой прекрасной на свете. Но я знала, что этой неподвижности не существует, всегда найдется изъян и идеал всегда разрушает себя. Романтизировать ресторан – ложь.

О наступлении полночи я услышала из винного погреба. Сквозь потолок донесся манящий звон фужеров. Потом топание по половицам, свист. Я взбежала по лестнице. У сервисного бара, где были выставлены фужеры для шампанского, царило столпотворение. Завсегдатаи повставали с табуретов, чтобы чокнуться с нами. Симона принесла мне фужер розового шампанского «Кюве Элизабет Сальмон». Я закрыла глаза: персики, миндаль, марципан, лепестки роз, запашок пороха, – и для меня начался Новый год в Нью-Йорк-Сити.