Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен

– Шрам.

Я беру на палец еще немного грязи и провожу по порезу.

– Отлично заживает, – заверяю я.

– Правда?

– Да. Ты выглядишь вполне. – Мы продвигаемся ближе. – Не гляди на других. Просто говори себе, что ты перелетишь через эту канаву прямо в мои объятья. И больше ни о чем не думай. – Я поворачиваюсь в ней спиной, но руку оставляю сзади, чтобы держать ее до самого последнего момента.

Нам уже осталось недолго, перед нами человек 20 или, может, 30. Девушка передо мной оборачивается.

– Ты справишься, – говорит она по-словацки.

Я пытаюсь найти слова поддержки, но на ум ничего не идет.

– Ты тоже.

– Прошу, возьми. – Она берет мою руку и вкладывает в нее что-то круглое и холодное. – Обручальное кольцо моей матери. Не хочу, чтобы оно досталось им, – шепчет она.

– Я не могу.

– Ты должна. Не дай им его забрать. Обещай! – Ее глаза словно стальные лучи, ее взгляд заставляет меня поклясться, что я сохраню ее прошлое.

– Обещаю.

Она шагает к охранникам. Я не знаю, что делать с этим золотом в руке. Меня могут убить за то, что я его прячу. Я вытираю рот и закидываю кольцо под язык, к слонику.

Большой палец выносит приговор. Девушка, чья фамильная ценность спрятана у меня во рту, направляется к другим забракованным. Она оборачивается и смотрит с легкой тоской. Наши взгляды через двор скрепляют наши судьбы.

Я так никогда и не узнаю, как ее звали.

Подходит моя очередь. Я шагаю к столам.

– Стой! – Пульс стучит в ушах.

Их взгляды направлены на мою руку – номер 1716.

– С первого состава, – говорит один из них по-немецки.

– Даже не верится.

Это сработает мне на пользу? Или обернется гибелью?

Отрывистый жест большого пальца указывает мне прыгать.

Я шагаю мимо них к канаве – подбородок вверх, плечи расправлены. Места для разбега нет – лишь по полметра с обеих сторон: для толчка и приземления. Сама канава больше метра в ширину и столько же в глубину. Тот, кто упадет в нее, окажется в грязи, скопившейся от дождей, и потеряет последний шанс выжить. Я перелетаю через канаву с небольшим запасом и прижимаюсь к стене по другую сторону, чтобы оставить сестре достаточно пространства для приземления, но оглянуться и смотреть я не в силах. Секунды растягиваются в бесконечные часы неведения.

После войны Рена поместила на этом кольце свои инициалы: RK

Я жду затаив дыханье, прислушиваясь, всем телом прижавшись к стене и всей душой желая, чтобы на этом месте оказалась сестра. Я воображаю, что мы связаны нитью, которая тянет ее ко мне. Я не думаю о том, как она упадет в яму. Я думаю только о том, как она стоит рядом.

Тишина…

Две ладошки, скользнув по моей талии, легко сжимают ее. Я выдыхаю. Прижимаю ее руки к своему животу и молюсь, чтобы мне никогда больше не пришлось их отпускать. Мы не говорим, мы не ликуем; наша победа слишком мала на фоне огромного числа проигравших. Сквозь тучи наконец проглядывает солнце. Оно бледное и слабое, но мы с Данкой валяемся на мокрой земле, вымотанные многочасовой пыткой ожидания. Наши руки соприкасаются, но лишь слегка – ровно настолько, чтобы не дать нам забыть, что мы по-прежнему вместе. Я вынимаю изо рта кольцо и слоника – два надгробья, нашедшие убежище под моим языком.

Это все, что осталось от ее семьи. Это кольцо – ее бессмертие из золота и памяти. Я даю молчаливый обет сохранить его от немцев, пока сама жива. Мы встаем, когда солнце начинает клониться к горизонту. Удлинившиеся тени падают на поле. В очереди на селекцию все еще стоят сотни, если не тысячи, женщин.

Не в состоянии смотреть по сторонам или размышлять о сегодняшних событиях, мы оцепенело бредем по пустому лагерю. Никто не смеет заговорить с другими. Девочка-подросток ест лимон, а мать упрашивает ее дать кусочек. Та бросает на мать сердитый взгляд, пожирая, словно дикая зверушка, выжатую мякоть. Ее зубы вонзаются в кожуру, рвут ее на части. Я с негодованием отворачиваюсь. Она ест весь лимон сама и даже не поделится с матерью!

До чего они нас довели? Найденным картофельным очистком я охотно делюсь с сестрой – а как еще выжить, если не заботиться друг о друге? Мне непонятен этот эгоизм, который я сейчас наблюдала, но кому какое дело, что мне понятно, а что нет?

Последний грузовик отправляется к газовым камерам уже поздно вечером. Мы в него не попали. Бригада смерти покидает лагерь, не обращая на нас внимания. Мы стоим в ожидании команды, но впервые за полтора года нам никто ничего не приказывает. Мы расходимся по пустым блокам. Нашей блоковой нет; мы можем лишь предположить, что она оказалась среди тысяч тех, кто не прошел селекцию.

Нам выдают хлеб. Наши желудки с благодарностью его принимают, но не наши сердца.

Стоит ли мне помолиться? Стоит ли мне вознести хвалы Господу за то, что снова спас наши жизни? Как могу я благодарить или восхвалять Создателя, который все это позволяет? Быть в живых – это не чудо, а трагедия. Как могу я петь славу чуду, что мы с Данкой выжили, когда тысячи наших товарищей по лагерю сейчас в газовых камерах и крематориях всего в паре сотен метров от того места, где мы продолжаем жить?

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы берем чай и стоим навытяжку в ожидании поверки. Сегодня она не длится и часа. Дым из труб валит непрерывно. Биркенау заволакивает унылый туман. Воздух переполнен пеплом, он накрывает крыши блоков и землю, на которой мы стоим. Мы шагаем за Эммой, весь день работаем, возвращаемся. Вечерняя поверка длится немного дольше: появились новые потрясенные лица, которых еще ждут удары, прививки покорности. Новая порция еврейских девушек и женщин, которым еще неизвестно о ровных шеренгах, молчаливой бдительности и газовых камерах. Составы продолжают прибывать… Нацисты потрудились на славу.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Лагерь полон.[51]

* * *

Осень ушла не прощаясь, и теперь зима берет нас в свое кольцо. Йом-Кипур прошел незамеченным. Некоторые из новеньких постились, но мы-то уже умнее. Мы стоим на вечерней поверке в рано опустившейся темноте. Мне сейчас куда труднее быть все время начеку в ожидании возможных опасностей; сверхбдительность, служившая мне верой и правдой, износилась и начинает отказывать. Я опасаюсь, что под натиском зимы мы с Данкой попадем в настоящую беду. Сколько мы так продержимся? Однажды мы просто свалимся с ног от общего истощения – или хуже того. Я совсем бессильна. Наши судьбы зависят от их прихотей.