Люди удачи - Надифа Мохамед

потому что все улики указывают на этого сомалийца. Детектив снова показал ей фото подозреваемого и, пока Маттан скорбным взглядом смотрел на нее со стола, добавил, что у нее будет масса времени, чтобы припомнить увиденное, поскольку суд начнется не раньше, чем откроется выездная сессия в Суонси.

Провожая ее из полицейского участка, он пожал ей руку:

– Если вам или вашей дочери что-нибудь понадобится от нас, дайте мне знать, капрал Танай. Я помню, как ваш отец приходил в полицию выправлять бумаги о натурализации, еще давно, в двадцатые годы. Ваша семья всегда была гордостью этого города. Очень надеюсь, что вам больше не придется обращаться к нам за помощью в связи с неприятностями, но, если понадобится какая-либо справка или что-то в этом роде, помните, что достаточно просто позвонить мне.

На долгий траур весне не хватает терпения: на усыпанных палой листвой бордюрах сада все уже бурно прорастает и расцветает. Колокольчики, кустик розовых лютиков, несколько поздних, обгрызенных белками тюльпанов и высокие ирисы с шафрановыми язычками оживляют статичную, серую и меланхоличную картину. Дайана небрежно сгребает граблями бурые прошлогодние листья платана на чахлую траву газона, чтобы цветам доставалось больше солнечного света; ее совершенно белые руки тоже согреваются на солнце. Температура поднялась почти до двадцати градусов по Цельсию, в этот день Дайана впервые с тех пор, как случилась беда, наконец нашла время для себя. Жизнь возвращается к ней, скорбь как общественное дело отнимает все меньше и меньше времени: визиты, вопросы, утешения и подбадривания, деньги, юристы, полиция. После суда все закончится. Распрямив спину, она бросает грабли и вытягивает из кармана передника пачку сигарет. Полуденное солнце зависло за двумя старыми платанами, отгораживающими сад от железнодорожной ветки, их узловатые ветви переплелись и светятся, как вспыхнувшие спички. Глубоко затягиваясь сигаретой с ментолом, она чувствует, как вваливаются ее щеки, а легкие расправляются и приятная прохлада воздуха обрушивается в самую глубину желудка. Ясность. Покой. Несколько секунд она смакует и то, и другое. Так в детстве ей нравилось смотреть в окно и притворяться, будто она курит длинный сломанный мелок, зажатый между пальцами, устремляя взгляд на дымящие печные трубы. «Ты тратишь впустую слишком много времени», – часто упрекал ее отец, считавший праздность самым страшным из грехов, но такие моменты, когда ветер ласково перебирает ей волосы и уносит мысли, приносят умиротворение ее воинственной душе.

После свежести сада пластиковый запах нового линолеума кажется таким сильным, что от одного его у Дайаны разыгрывается головная боль. Она распахивает окно над стальной раковиной, затем принимается искать в мятно-зеленых кухонных шкафах муку, масло и сгущенное молоко, купленные ранее. Через два часа ей надо забрать Грейс из ее новой начальной школы и привести сюда, в квартиру, чтобы она просмотрела образцы ткани и сама выбрала для штор и постельного белья те, какие ей понравятся. А потом она удивит и побалует дочь карамельным пирогом, который они обе любят. Для него ей понадобятся простейшие ингредиенты и посуда, и это очень кстати, ведь кухня еще не обжита.

Карамельный пирог уводит ее мыслями в детство, в чайную «Лайонс Корнер Хаус» на лондонском Стрэнде. Само здание как изысканное кондитерское изделие, с позолоченными лозами и колоннами снаружи и пузатыми самоварами и кессонными потолками внутри. Крошечные шоколадные конфеты, огромные композиции из цветов, перевязанные лентами банки с печеньем, привозные лакомства; чистейшее изобилие. Прилавки в зале со столиками украшали пирожные, настолько изящные и нежные, что ей было неловко даже думать о том, чтобы съесть такую красоту, и она каждый раз останавливала выбор на простом карамельном пироге и заварном креме. Официантка в белой кружевной шапочке принимала у них заказы за элегантно накрытым столиком. Отец говорил сухо и официально, крепко придерживал на коленях свой кожаный портфель и старательно указывал выбранные ими лакомства в меню, поскольку церемонный Верховный суд карал троих девочек немотой. Вайолет и Мэгги заказывали мильфей, торт «Черный лес», персики «Мельба», королевский пудинг или еще что-нибудь приглянувшееся им, а Дайане всегда доставляло удовольствие и по-домашнему утешало сочетание хрупкого теста с теплым заварным кремом.

Лондон обрушивался на восприятие: беспощадные толпы между Пикадилли и Оксфорд-стрит, явно готовые со злорадством спихнуть какую-нибудь девчушку в сточную канаву и затоптать; никогда не умолкающий шум транспорта; вопли газетчиков и цветочников; свистки полицейских. Дайана шагала рядом с отцом, в тревоге зажимая руками уши. Он возил их в Лондон два раза, на каждый из судов по делу о разводе. Теперь Дайане столько же лет, сколько было ее матери, когда ее муж, отец девочек, впервые попытался развестись с ней. Это желание, казалось, захватило его, как безумие, вскоре после того, как его мать умерла в России, и его ярость не могло охладить ничто. Он обвинил жену в прелюбодеянии и подал на развод и опеку над дочерьми. Дайане отчетливо запомнились жаркие взгляды, которых удостаивалась ее мать, когда они ходили покупать мороженое с лотка Сальваторе на Стюарт-стрит. И пытку перешептываний и смешков, шумиху, поднятую из-за развода газетами, мужчин, спрашивающих ее отца, откуда у него деньги, и женщин, советующих ее матери на коленях умолять о прощении, неважно, виновата она или нет. Неуловимое ощущение, будто все соседи смеются над их отцом, мелким лавочником из Кардиффа, готовым пойти на все расходы и позор развода. Когда Верховный суд, этот белый замок, заменивший в представлениях Дайаны все книжные и сказочные, отклонил прошение их отца, он наконец позволил их матери вернуться домой. Никто и ничего не объяснил Дайане; ей было десять лет, и она искала в школьном словаре «прелюбодеяние», «нелегальный» и «непристойность».

Вайолет занималась домом и следила, чтобы все они были сытыми и опрятными; если она и знала подробности «ситуации», то не распространялась о них. Раввины в долгополой одежде являлись к ним в дом и часами просиживали в столовой с их отцом, советуя ему проявить терпение и доверие, но с тех пор он не удостоил их мать ни единым добрым взглядом. Спустя меньше шести лет он вновь подал на нее в суд за прелюбодеяние и выиграл, выгнав ее из дома и спалив столько ее фотографий, сколько смог, прежде чем дочери спасли их. Они так и не сумели разглядеть в матери ту женщину, которую видел он: в прикосновениях ее рук они чувствовали любовь, а он считал их грязными; в ее смехе ему мерещилось предательство, а они различали радость; а когда ее взгляд становился отрешенным, он воспринимал это как коварство, а они видели печаль. Она была деревом, которое он