Люди удачи - Надифа Мохамед

Даже некоторые его грехи кажутся ему навязанными этой проклятой страной. Он в жизни не брал чужого, пока из-за этих ублюдков не почувствовал себя дерьмом в траве, в которое они ненароком вляпались. Из-за старых стерв, которые прижимали сумочки к груди, заметив его, или чуть ли не крестились, стоило на них упасть его тени. «Чего испугались? – сколько раз хотелось выкрикнуть ему. – Это же ваши с легкостью убивали нас ради забавы». Ты можешь быть хоть самим ангелом Джибрилем, но, если у тебя черное лицо, каким бы честным, добрым и мягкосердечным ты ни был, ты все равно сам Сатана. Он начал ходить со скрещенными руками, будто связанный, чтобы дать им понять: он не причинит им вреда. Его голова была полна шаки, сомнений, он то и дело задавался вопросом, почему эта женщина посмотрела на свою сумку – то ли завидела, что я приближаюсь, то ли ей просто что-то понадобилось в ней? А этот человек следит за мной или просто бродит вокруг своей лавки? И так до тех пор, пока однажды он не решил: довольно. Какая-то женщина окинула его прямо-таки оскорбительным взглядом, буквально кричащим «убирайся обратно в дыру своей матери». Его, в костюме-тройке и шелковом шарфе, в то время как сама старая карга была в плаще, не стиранном со времен войны. Это уж слишком. Когда он догнал ее, она торговалась за дешевое филе с Томми-рыбником, а свою пластиковую сумочку пристроила на край его тележки. И он подцепил пальцем ремешок и унес ее. С его стороны это было озорство, мелкая месть. Не нуждался он в ее грошах, но возбуждение, эмоциональный подъем и удовольствие, что это сошло ему с рук, было таким же, как при выигрыше удачной внешней ставки. Так повторялось вновь и вновь, когда ему казалось, что его слишком легко лишают достоинства. Он был готов стать тем самым Сатаной, за которого его всегда принимали. Но потом он поумнел и начал приберегать свое искусство для тех случаев, когда ему требовались легкие деньги: лямзил часы там, плащ или бумажник тут. Он наблюдал, как работают виртуозы в пабах, незаметно вклиниваясь в толпу или хлопая по спинам и щекоча выпивох. У каждого из них был свой стиль, но их действия неизменно напоминали танец, вплоть до ловкой работы ног и знания, как будет двигаться партнер, а танцевать Махмуд всегда любил.

– К тебе посетитель. Пойдешь или нет? – Старший надзиратель Мэтьюз стоит в распахнутых дверях камеры, застегнутый на медные пуговицы шерстяной китель натянулся на его круглом животе.

Махмуд одет в дневную форму, утром он принял душ, но отложил решение встречаться с Лорой на последнюю минуту. У него сильно колотится сердце, он тяжело поднимается с койки и кивает Мэтьюзу.

– Это пойдет тебе на пользу, а хандрой делу не поможешь, парень, – подбадривает надзиратель Махмуда, хлопая его по плечу. – Я повидал здесь много народу, и вот что я тебе скажу по доброте душевной: если в мозгах у тебя тюрьма, тогда неважно, где ты есть, а вот если ты просыпаешься и благодаришь Господа за воздух у тебя в легких, с желанием извлечь всю пользу из своего положения, тогда, считай, ты уже на полпути к тюремным воротам.

Они шагают бок о бок по железному мостику вдоль камер, лязгающему под их ногами.

– Я хочу выйти за эти ворота, сэр.

– Нигде в мире нет строже правосудия, чем здесь, у нас. Я знаю, Маттан, ты утверждаешь, что невиновен, и хочу тебя заверить: суд выслушает тебя точно так же беспристрастно, как какого-нибудь герцога. Так уж заведено в Великобритании.

– Сколько раз уже слышал.

Мэтьюз вспыхивает:

– Честностью – вот чем мы славимся, и еще чаем, верно?

Лора сидит одна за маленьким столом, опустив повязанную платком голову и прикрывая лицо концами платка. Ярко-красный джемпер облегает ее маленькие острые груди и словно освещает блеклую больничную обстановку комнаты.

– Никого из мальчишек не привела? – ворчит Махмуд, со скрипом отодвигая железный стул, чтобы сесть.

– Нет, им нездоровится, – отвечает Лора и долго смотрит ему в грудь, прежде чем перевести взгляд на лицо.

Он сразу все замечает. Даже под прикрытием начесанных на лоб волос. Протянув руку, он одним пальцем отводит в сторону пряди.

– Кто это сделал? – рявкает он.

Лора торопливо оглядывается через плечо и плотнее прижимает к лицу края платка в «турецких огурцах».

– Пустяки. Было бы из-за чего шум поднимать.

– Еще раз спрашиваю, Уильямс: кто это сделал?

Желтоватый синяк расплылся от ее левого уха до угла тонких розовых губ. Возле скулы он отливает пурпуром и зеленью.

– Да просто какой-то громила на Виндзор-роуд. Я шла из лавки с Дэвидом и Омаром и увидела, как он швыряет камнями по уличным фонарям, и едва рот открыла, чтобы отчитать его, как он накинулся на меня. Обозвал меня, как только мог, пригрозил вышибить мальчишкам мозги, напугал Дэвида до полусмерти, бедняжка аж обмочился, только не говори ему, что я тебе рассказала.

– И никого вокруг?

– Рядом была тьма народу, – с горечью отвечает она. – Одна женщина, которая мыла свое крыльцо, даже бросила свои дела, чтобы поглазеть, но никто и слова сказать ему не посмел. А он разошелся – велел, чтобы я убиралась из Адамсдауна, мол, тут мне не место… и сказал, что мелких черномазых надо повесить вместе с их папашей.

Лора бросает боязливый взгляд на лицо Махмуда, но он выглядит бесстрастным и отрешенным.

– Это было уже слишком, и знаешь, Дэвид посмотрел на меня, состроил рожицу мудрого старичка и спросил, правда ли тебя повесят. А я ответила, что этот проходимец попадет прямо в ад, а я никуда отсюда не денусь, и ты тоже, и мальчишки. И тут же мне в лицо прилетел камень.

– Ты знаешь, кто он такой?

– Кажется, сын Карсонов, но не поручусь.

– Выясни это, Лора, и я разберусь с ним, как только выйду. Он у меня поплатится.

– Забудь, Муди, у нас есть беды и похуже. Просто подержу мальчишек дома, пока не пройдет суд. Омар обожает разрисовывать тротуар мелом и болтать со старушками, которые проходят мимо, так что он наверняка станет закатывать истерики. Они ведь совсем крохи, но есть люди, просто больные на всю голову, понимаешь? Не знаю, чем думает такая молодежь; как будто они и не живут, если никому не досаждают.

– Держи детей дома, это правильно. Твой отец не из тех, кто может как следует припугнуть, так что, пока я не выйду, из дома их не выпускай, –