Люди удачи - Надифа Мохамед

под волосами? Что подумают присяжные, белые присяжные, уже заранее готовые ненавидеть его, если у него даже волос не будет, чтобы хоть немного сгладить впечатление? Они подумают не о хадже или очищении – нет, его сочтут безумцем или закоренелым преступником, буйным дикарем, которого обязательно надо наказать по закону. Так рисковать он не может; утром он подровняет свои пружинистые волосы сзади и по бокам и начнет собираться с силами.

Утром Махмуд первым же делом встает в очередь, но в ней, в одном из немногих мест, где заключенные могут собраться и поговорить свободно, полно людей с короткими стрижками, которые они подравнивают раз в неделю. Голод терпеть можно, жажду уже труднее, во рту все кажется липким и затхлым. Правда, другие составляющие поста – не сквернословить, не курить, не терять самообладания, не допускать сексуальных мыслей о Лоре – выдержать ему будет еще тяжелее, чем физические лишения. Он вернется в камеру и начнет читать Коран с самой первой строчки: «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!» Попробует полностью погрузиться в поэзию и ритм священной книги и отгородиться от прочих мыслей.

Проходит час с лишним, прежде чем молчаливый Махмуд, шаркая ногами, оказывается в голове очереди и занимает кресло парикмахера, рядом с которым валяется жалкая кучка волос; хорошо еще, кресло парикмахер обмахивает полотенцем. Они приветствуют друг друга короткими кивками, затем Махмуд окидывает парикмахера внимательным взглядом. Очень смуглый, с волнистыми волосами, вероятно, киприот или грек, чуть за сорок, с округлым животом под рубашкой в голубую полоску и кольцами чуть ли не на каждом волосатом пальце; от его одежды исходит тот же резкий растительный запах, что и от парикмахера, к которому Махмуд ходил раньше на Бьют-стрит. Махмуд закрывает глаза, а парикмахер без колебаний принимается водить металлическим гребнем по его сильно отросшим и спутанным волосам, укладывая их так и этак в поисках естественного положения и вида. Гребень царапает и тянет кожу, но в том, как парикмахер берет его за подбородок теплой, чуть влажной ладонью, есть что-то утешительное. Это доброжелательное, отцовское прикосновение помогает Махмуду представить себя в реальной жизни, сидящим в кожаном кресле парикмахера на Бьют-стрит под скрипучую и скорбную греческую песню о любви, льющуюся из проигрывателя. Махмуд слышит лязг ножниц, потом волосы начинают падать с его головы, задевая нос и щеки. Он не открывает глаз, предоставляя парикмахеру делать с его волосами все, что ему вздумается. Тот проводит машинкой вверх по его шее и вокруг ушей. Неужели он, Махмуд, всерьез считал, будто стрижка что-то изменит? Если эти люди собираются повесить невиновного, тут уже ничего не поделаешь. Мазок помады, и ритуал закончен, хлопок по плечу означает, что пора освобождать место новому заключенному.

Махмуд поднимает ладонь к голове, из тщеславия желая проверить, гладко ли парикмахер подстриг его, но тот перехватывает его руку и сипло рявкает: «Не трожь!» Пряча улыбку, Махмуд понимает его гордость и опускает руку, не сопротивляясь. Да, он определенно чувствует себя лучше, чище, легче и ближе к прежнему себе. Поправив воротник формы, он направляется к двери.

– Твой приятель в больничке.

Махмуд оборачивается, проверяя, точно ли эти слова адресованы ему.

– Да, твоего приятеля Арчи забрали в изолятор.

Белобрысый мальчишка, который чуть в обморок не упал, когда казнили Сингха. Дикки. Стоит возле выхода, словно поджидает его.

– Это ты мне говоришь?

Дикки кивает.

– А почему мне? У меня с Арчи ничего нет.

– Потому что ты можешь стать следующим. – Он настороженно озирается.

– Не понимаю, о чем ты толкуешь, парень. – Махмуд почти смеется.

– Его порезали, потому что он маньяк, ну да, он насиловал девчонок по всей стране, а теперь прошел слух, вот ребята и порезали его, чтобы проучить. – Дикки проводит линию от левого уха до правого через рот, а не по шее.

– Я ни одной девчонки не обидел. – Махмуд строит кислую гримасу. – Меня-то зачем сюда приплели?

– Затем, что услышали, будто ты убил старую калеку в ее лавке. Ведь было же, правда? Такого они не прощают.

– Что? Тебя послали проверить? – кричит Махмуд. – Так скажи им, что никакой женщины я не убивал, а попробуют только тронуть – тогда меня повесят за них.

Дикки вскидывает обе руки:

– Я только предупредил, просто предупредил по-дружески. Помочь тебе хотел.

– Передай им, что я невиновен. Я невиновен. Невиновен! – С каждым повтором он тычет пальцем себе в сердце.

Дикки пожимает плечами, торопясь закончить разговор:

– Ну, если ты так говоришь…

– Да, так я и говорю, слышишь? Так я говорю! – орет ему в лицо Махмуд.

– Позови моего солиситора сейчас же! Ты слышишь! Хочу говорить с ним прямо сейчас! – Махмуд кричит, колотит в дверь и с неутомимостью автомата жмет кнопку звонка.

Он старался держаться. Делал глубокие вдохи, ходил туда-сюда по камере, брался за Коран, хватался за голову, но это уж чересчур. Эти люди слишком много отняли у него. Его свободу, его достоинство, его невиновность, и вот теперь с его добрым именем покончено, его ставят в один ряд с такими, как Арчи, низшим из низших. Он был излишне покладистым, его по ошибке приняли за человека, с которым можно обращаться как вздумается. Если бы в нем осталась хотя бы толика мужской силы, он разнес бы эту дверь, развалил бы камеру по кирпичу, рычал и метался.

– Гребаные вы ублюдки, пидорасы сраные, я вас поубиваю. – Махмуд стаскивает на пол тощий вонючий матрас, доставивший ему столько бессонных ночей, и топчет его ногами. Швыряет хлеб с молоком, которые оставил, чтобы поесть после завершения поста; они шлепаются об стену, молоко растекается по синей краске. Ударившись головой о прутья решетки, он снова бросается к двери, кидается на нее всем весом, не боясь переломать при этом кости.

– Вам со мной не покончить, понятно? Мияад и фахантай хада? Теперь понятно вам? Да хоть на каком языке скажу, если хотите!

Шатающийся от боли, но готовый к новой атаке Махмуд вдруг с изумлением видит, что дверь камеры распахивается и входит целая толпа надзирателей вместе с врачом, и один из вошедших несет какой-то широкий ремень. Их дубинки наготове, Махмуд отступает, запрыгивает на железный каркас койки, его взгляд перескакивает с одного надзирателя на другого. Один делает выпад вперед, стаскивает его на пол, упирается коленом в грудь, а потом все бросаются на него толпой. Удерживая его за руки, за ноги и за голову, на него надевают ту самую штуку из толстой кожи. Только заметив, что одно из его запястий крепко прижато к талии, он