Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

Постепенно выделилась группа самых любознательных, которые потребовали устраивать беседы чаще. Они особенно хотели знать, что будет, и Елкин начал им объяснять план пятилетнего развития Казахстана.

Тансык был в этой группе, и вообще он был самым внимательным и жадным учеником. Он беспрестанно спрашивал:

— Что сделают с озерами Балхаш, с рекой Или? Посадят ли в Казахстане леса? Будут ли сеять хлопок? Проведут ли дорогу через Кунгей и Терскей-Алатау? Где будут пастись стада, если на пески пустят воду и сделают поля?

Он прибегал к Елкину и к Борискину на квартиру и все выспрашивал. Часто неуемный фантазер — Тансык во время занятий вскакивал и начинал говорить свои выдумки о будущем. Они залетали гораздо дальше, чем все предположения Елкина; многие из них были неосуществимыми, вроде того, что со временем уничтожат зиму, холода и снег, но людям его фантазии нравились.

Наблюдая за работой на выемке, Тансык поверил, что человек и машина все могут, и в других развивал это убеждение. В голове Тансыка шла усиленная работа, старые убеждения заменялись новыми. Машины, люди, будущее, планы, профессии кружились, как песок при ветре.

Тансык постоянно ходил по юртам и палаткам. Он, захваченный вихрем нового, неизвестного, в каждом хотел поднять такой же вихрь. Это было не сознательное и обдуманное служение определенному делу, а только первое опьянение новым.

Все новое Тансыку казалось хорошим, он за него готов был драться, отдать и самого себя, и все, что угодно. Отличать большое от малого, временное от постоянного, сомнительное от бесспорного он не мог еще и на всё кидался одинаково рьяно.

Тансык заинтересовал Исатая, и старик начал ходить в клуб на беседы. Он садился в угол и слушал, то улыбаясь, то хмурясь. Каждое слово он принимал как следователь и судья. Много раз обманутый жизнью, он не мог легко и бездумно верить словам, а постоянно переворачивал их, искал, нет ли в изнанке лжи.

Увлечение новым у Тансыка дошло до смешного: увидев на груди у одного техника значок, он привязался к технику:

— Отдай!

— У меня технический значок, а ты не техник.

— Отдай, я буду техником. — Он давал за значок рубль, потом два, пять и, наконец, десять.

Технику надоело, и он подарил значок. Тансык прицепил его на грудь, поглядывал и радовался: «Я техник».

В нем было нечто такое, что есть в малых детях: играют в школу; карапуз, знающий две-три буквы, учит других, ведет себя учителем и верит, что он учитель.

Тансык выбрал компрессорную часть. Борискин прикрепил его к машинисту Лубнову и сам привел в сарайчик, где стоял компрессор.

— Вот ученик, расторопный, понятливый парень.

Лубнов сидел на пустом баке из-под бензина, курил трубку и замасленной рукой чесал затылок.

Он недружелюбно поглядел на Тансыка.

— Понятливый — согласен, а с барахлом, Николай Иванович, я возиться не стану.

— Передовой парень, знает бурильное дело.

— За ученичество, Николай Иванович, нам ничего не полагается?

— В порядке общественной работы.

— Я не о себе беспокоюсь, другие не будут стараться.

— Ничего, уломаем. А мало ли я делаю лишнего, что с меня по бригадирству не полагается?

— У нас водятся охламоны. — Лубнов перевел взгляд на Тансыка. — Почему ты компрессор выбрал? Экскаватор больше. Внушительная машина, почету больше на экскаваторе. — Лубнов усмехнулся, он предполагал, что Тансык сделал свой выбор не сознательно, не по желанию действительно учиться, а из тщеславия: какой, мол, я — на компрессоре работаю.

— Буду рвать горы.

— Да зачем их рвать! Пусть стоят!

— Рвать надо, строить дороги, орошать пески.

— Да ты прямо агитатор. Ну-ка, краснобай, бери вот тряпку! — Лубнов подал Тансыку замасленную тряпку. — Твоя первая обязанность — держать в чистоте машину.

Лубнов был одним из лучших машинистов: он по звуку определял, здорова машина или больна. Обычно сидел, курил и слушал. Уловит звук, которому не место в шуме здоровой машины, осмотрит, поправит и сядет снова. Больше всего он заботился о шуме машины и говорил:

— Шумит ладно, будь спокоен.

Его компрессор не знал поломок, простоев, всегда шел при полной нагрузке. Борискин поэтому и дал в ученики Лубнову Тансыка — лучшему учителю лучшего ученика.

Держать машину в чистоте было нетрудно, требовалось только усердие. У Тансыка оно было. Он все время ходил с тряпкой, подтирал, смахивал пыль. Лубнов убедился, что ученик старательный, и приступил к самому важному делу.

— Садись, — сказал он, — слушай!

Тансык притащил себе пустой бензиновый бак и сел.

— Сильнее вслушивайся, запомни голос машины, теперь она здорова, — поучал Лубнов. — Как заметишь новый голосок, хрипок какой-нибудь, свистик, шумок, значит, больна…

Тансык просидел с полчаса, ему стало скучно.

— Долго ли сидеть?

— А не знаю, может, до вечера просидишь. Ты заведи себе трубку, с трубкой сидеть веселей. Набьешь ее и сосешь целый час.

Лубнов, старый машинист, хорошо знал повадки машины. Он вовремя смазывал ее, чистил, немедленно исправлял недостатки и поломы. Машина, как бы ценя эту внимательность, работала без перебоев, не беспокоила машиниста свистами и хрипами. Лубнов так освоился с делом, что половину времени был совершенно свободен — сидел, курил, почесывал голову. Почесывать голову было у него давней привычкой. Волосы Лубнова, захватанные руками, торчали клочьями, блестели и воняли каким-то сложным запахом, который включал в себя запах бензина, мазута, мыла и пота.

Тансык уловил свист, которого он раньше не замечал в голосе машины.

— Правильно, — прогудел Лубнов, —