Музей «Калифорния» - Константин Александрович Куприянов

оказывается, было событие, которое можно проследить, а девяносто девять процентов притянулось как бы само. Это «как бы само» — живое электричество. По Максу, конечно.

Живое электричество вошло в мою жизнь, развлекло ненадолго чувством надежды, сопричастности к большому, даже великому, но свойство превращений воздействует на любую, даже самую яркую радость, любую яркость рано или поздно оно превращает в тусклый отблеск, все делается рано или поздно не новым, а зрелым, а позже и не зрелым вовсе, а обыденным и дряхлым, затем трухлявым и пустым, затем исчезнувшим вовсе. После так называемого «пробуждения» (awakening) появляется голод: сперва его можно утолить самыми малыми дозами, например цифрами или картами, как в моем случае. У подруги сработала йога, у другой подруги — тантра… Не суть важно — все это лишь практики, ведущие в области плохо познанного и еще хуже облачаемого в слова. Пробудившемуся всегда кажется, что все изменилось раз и навсегда, что он изменился, а на деле он просто узнает происходящее на слой-два глубже, но происходить продолжает все то же самое. Это в‐четырнадцатых — почему не так уж нужно впадать в какую-либо веру и почему я застыл над обрывом перед падением и остался способен на все эти слова.

Уверуешь или нет — тебе доведется пережить очередное изменение. Нас особенно обманывала там, в Южной Калифорнии, зримая малоподвижность природных циклов, почти полная статика. Ведь наступил рай, пусть и на узкой полоске земли, вдоль воды, подле гор, и «навсегда» воцарилось солнце — так почему не рассчитывать на аналогию этого в себе?.. Но отчего-то рай так и не наступает. После волны любви наступает волна безразличия, а там и ненависти; после волны наполненности находит чувство опустошенности и так далее. Наконец, и люди начали казаться недостаточным ответом. Профессор Макс еще успел познакомить меня с третьим и четвертым учителями: Тибетцем и Люсией.

Люсия — случай особый, поэтому вкратце скажу о ней. Я поехал к ней в рамках профессионального перепрофилирования из человека грубых занятий в творца. Большой удачей для ведьмака является посвящение, полученное от одной из старших Ведьм, но кому расскажешь? О таком не выдают сертификатов и даже инстаграмить тут нечего. В пыльном углу Музея есть одинокая фотография утра, следующего за посвящением: вид на двор моими раскрывшимися глазами… Но тайной я связан и не имею права рассказывать. Поэтому табличка под фотографией пуста, а в каталоге нет текста, кроме сухого «Окрестности Чикаго, 2019 г.».

В две тысячи девятнадцатом я решил сыграть в жизнь писателя. Мне было больно, что никто не наблюдает за моей жизнью, не вмешивается и не устраивает ее так, как обещано в скрижалях. «Где этот хваленый Бог, который подхватывает и несет?» — спрашивал я. Люсия была женщиной немолодой, но удивительной, она проходила по жизни через череду болезней и потерь и осталась на окончании жизни решительно одинокой, невероятно богатой и слегка сумасшедшей, и по ее жизни я написал семь глав интервью: я задавал вопросы — она отвечала. Странным образом казалось, что это Люсия учит меня говорить, а не выпускать голос сущности.

В этом диалоге было снова много о вере. Я продолжал сомневаться: уверовать или нет? Может, вера — это манок, поставленный вдали, чтобы бросать луч света в конце пресловутого тоннеля, но он никогда не будет приближаться?.. Одной из частей веры было уверовать в то, что часть Божества пребывает со мной в любых обстоятельствах, хоть это и не делает меня Богом. Это противоречие, поэтому для усвоения его надобно повторить неоднократно. Люсия жила в Чикаго, это огромный мегаполис на месте бывшей огромной бойни. Говорят, было время, когда кровавая жатва происходила тут ежедневно и реки крови текли в ныне покойные воды Великих Озер.

Говорят, было время, и в Чикаго царил хаос и правили банды, но сейчас это просто большой американский город. Плотно урбанизированная американская субурбия, чье сердце прилегает к берегу холодного озера, а кровеносная система растекается на десятки миль на север, запад и юг, обнимая озеро насколько достает хватки. Довольно тупой и прозаичный, по-своему симпатичный, с извилистой рекой, окрашенной в День святого Патрика в кислотный зеленый цвет, и по меркам Америки — удобный: в Чикаго обширная сетка метро, куча милых местечек, модный в эти десятилетия дух левацкой всетерпимости вопреки окружившей город реднековской (redneck) нетолерантности к чужакам и «другим». Чикаго — оплот ненавистной демократии, взятый в оплот землистой, невежественной серединной Америкой.

Через Чикаго зимой и весной дует с озера невыносимый пронизывающий ветер, хотя город стоит на широтах русского Сочи, ветер сдувает в огромную американскую пустошь вой замученных животных и людей. На месте современного Чикаго протянулась когда-то великая бойня, и хотя она позабыта полностью в сознаниях людей, с земли еще не успел сойти траур. Очень быстро происходит преображение мертвой телесной материи, она вообще раньше остального смешивается с землей и не оставляет никакого уродства в назидание. Если боль, или война, или смерть прошли по земле осенью — весной материя может и не помнить. С духом так не происходит, и поэтому в городе сохранилось на многие десятилетия удушливое предчувствие смерти, причем скорой, жестокой, несправедливой.

Люсия пережила целую серию смертей — может, поэтому ей так полюбилось это место? Рассказывала мне, как полюбила город с первого взгляда, как в первый миг поняла, что будет тут жить. Что ж, знакомо. Она была постарше, чем я, в свой первый приезд, но Америка умеет поразить. Особенно ее непропорциональные, исполинские мегаполисы, утыканные щедро каменными колоссами, которые ни для чего не нужны людям — только чтобы чувствовать себя подавленными (мазохистическое, нездоровое желание…), тем не менее первое воздействие силы — притянуть. Первое воздействие слабого, молодого — быть притянутым. Она говорила, что не знала по приезде ни слова по-английски, в голодный год разрушения красной империи, без особых знаний и перспектив, просто чтобы заработать. Как тут не пасть перед этой силой ниц?

Она говорила, что в Америке на нее подул вихрь всевозможности. Все, что было так трудно, неловко исполнимо на общей для нас родной русской земле, которую наши предки так старательно возделывали, поливали своими слезами и кровью, стало давным-давно клонить нас вниз, из глубин нашей земли дышит густой гений, но и не менее густое страдание, и я не думаю, что это литературное преувеличение; а в Америке, пусть тут и успели пролить свою меру крови за три истекших века, перед этим целые тысячелетия ничего не случалось: ходило своим чередом время, и природа покорно, без вмешательства