Севастопология - Татьяна Хофман

Девочка. Если бы не было юбки, то кто знает. Жизнь на улице шла вприпляс, и о том, что я девочка, я вспоминала лишь тогда, когда становилось ясно, что бегаю я медленно, из армрестлинга выбываю немедленно, а зимой ношу красные сапожки, как существо из сказки. Про это чирикали птицы на крышах, на которые мы, кстати, никогда не посягали, хотя с балкона седьмого этажа я видела людей, расхаживающих по крышам окрестных пятиэтажек. Какие-то квартиры мне казались подозрительными, я не знала никого оттуда, но могла смотреть в окна – иногда часами, когда погода позволяла подолгу сидеть на наблюдательном посту.

Сидеть. Мы проводили на улице столько времени, что важно было и отдохнуть. Ограда детского сада перед нашим домом предоставляла самую центральную и самую социальную возможность посидеть. Мы сидели рядком – как куры на насесте – на нашем выкрашенном в синий цвет шезлонге из железных прутков под застеклёнными лоджиями фасада. Динамика сцены была такова: рано или поздно кто-нибудь вставал перед другими и модерировал беседу или, не найдя на заборе хорошего места, устраивался внизу. На заборе приходилось держаться, чтобы не упасть. Искусство незаметно удерживать баланс между шуткой и дерзостью, чтобы не спасовать перед блистательным вызовом, внятным товарищам и неразборчиво-безобидным для взрослых наблюдательниц из ложи.

С забором, с моим горизонтальным миндальным ложем связана история того летнего дня, когда девочка от смеха потеряла равновесие. Правда, упала она не навзничь, не в берёзовый лесок детского сада, почва которого была на глубине нескольких метров. А упала ничком, на асфальт, но с высоты метра в полтора. Из носа пошла кровь. Дома, куда она добралась с Катиной помощью, мать верным средством остановила кровь. Кончай реветь! Вот будешь рожать – узнаешь, что такое настоящая боль!

Я прикупила себе в Нойкёльне школьный ранец, он давно поглядывал на меня с витрины недреманными оком двух красных светоотражателей. Район с самоуправлением, честно говоря, ещё и район собственноручно созданных торговых марок – это компенсирует многие изъяны, и доставляет удовольствие в нём пропадать, как тогда на велосипедах, на инлайнскейтах и на чердаках, ещё не перестроенных в пентхаусы, в Панкове и Шарлоттенбурге, беспутно болтаясь до глубокой ночи. Время в старших классах развевалось как просторная майка с надписью СССР баскетбол, которую мой старший брат носил в баскетбольной команде его и моей первой школы и которая добралась в бордовом ГДР-овском чемодане из Севастополя аж до Цюриха, вместе с серым советским феном и синим «Малым атласом» большого мира. Фен и до сих пор работает безупречно, а вот атлас – с упрёками, упираясь в стены новых границ.

Но назад к левому Берлину. Место нашей генерации – не дегенеративное ли? Мы: хитрые, бледные, страдающие от экзистенциальных страхов, не представляли себе ни другое состояние, ни другой город. При этом генерация растяжима, простирается от 25 до 55, в зависимости от тренированности мускулов и социального возраста.

Большинство моих подруг и друзей сохраняют верность Берлину – как неославянофилы верность модной Москве. Их повседневность пронизана обычными и необычными, ненужными и неизбежными заботами. Они страдают от долгих маршрутов, бастующих транспортников, растущей стоимости аренды, цен на газ и состязания их смузи в экологичности. Они выходят к телебашне на демонстрации за улучшение мира. И это хорошо. Берлин больше не бедный, бедны староберлинцы. Никто из моих друзей не находит это особо привлекательным. Про «Happy End» мы читаем пока только на принте туалетной бумаги.

Я предлагаю ввести столичную надбавку в фирмах и общественных заведениях и скидку на подоходный налог. Эксплуатация замрёт, если ты сам не согласишься на бедность. Не ударим лицом в грязь. Давайте работать над своими возможностями, протест – да поострее. Учредить полиморфность в реальности. В центре города, у чекпойнта Чарли выясним, что будет, если псевдоработа, практика и PR-волонтёрство останутся незаняты. Займите несколько общественных зданий, почему бы и не русские памятники (в Трептове, Шёнхольце и напротив Тиргартена), при случае и оба музея Союзников (в Целендорфе и Карлсхорсте), объединимся с ними в изгоев в стране экономического чуда.

Мои краткие отлучки из дома позволяют мне испытать лишь пару ощущений в парках и мансардах, где после слишком обильных обжиманий у меня может пойти кругом голова. Но вы-то, вы могли бы переосмыслить город по-новому. В отблеске имиджа, который пока ещё есть, мы могли бы заложить новую ось Берлин-Цюрих-Вена, по дуге реки Шпрее. Логотип на странице Шарлоттен-града в меню Русскости: Nasch Berlintschik!

Разминировать дис-крыминирование. Крым-минимирование. Ecriture cremature, Crimature, torture de la creature. Как Форрест Гамп, забегать в кондитерские «Шпрюнгли», поглощать печенье «люксембургер». Будтье осторожны, пропаганда ломится в двери: я стою на стороне людей desire, дезертиров реальности, я вписываюсь за десерт, за крымский торт: le gâteau – bateau avec la crème de la Crimé.

«He ходите, дети, в Африку гулять». А долгоиграющие дети тем охотнее гуляют по запретным площадям, которые выпадают из мест их карьеры. Они давно уже туда не вхожи, они вышли из моды, в обносках своей памяти. В этом смысле у Севастополя есть социалистический брат, с сегодняшней точки зрения слегка асоциальный: Тогоштрассе в Берлине, в самых глубоких джунглях Западного Веддинга.

Моя деловая подруга П. – ещё со школьных времён – вдруг рассказывает о своём детстве на Тогоштрассе. Она приехала из своего голландского института математики навестить родных. В последнюю неделю старого года мы выпиваем с ней в пивной на углу в Веддинге. Мы местные, и нам есть о чём поговорить и за пределами местных популярных ресторанов. Мы не верим, что нам уже за тридцать.

Пивная пена её воспоминаний – это она и её сестра, одни с работающей матерью, обе девочки красивые, подраставшие без присмотра и без надзора в холодноватом доме старинной постройки. Соответствующая среда: чужие бебиситтеры, анорексичные тётки, жирные собаки, много мальчиков. Однажды вечером она оказалась запертой в морозилке супермаркета. Пару раз ездила в Базель к кузену делать радиозапись и ещё что-то незабываемое впервые. Голландские деды, времена нацизма, переезды, банковский счёт в Швейцарии, наследство, из обычных прекариев поднялись в верхние слои среднего класса Берлина. Это мы и празднуем, это заслужила её мать, прекрасная писательница, а я праздную превращение молчаливой П. в разговорчивую женщину, которая тоже не отходит от своего детства дальше, чем это необходимо для выживания на прекрасном Западе.

Мы ещё никогда не испытывали такой близости друг к другу, как в этот момент, когда отложили в сторону наши академические шапочки. Воссоединение благодаря прыжку во времена распада 1990-х годов. Нас, понаехавших, это бессознательно подпитывало: наше надпролетарское происхождение, зацементированное в протестантском пролетарском городе. Добро пожаловать в гильдию невоспитуемых. Нас подгоняло и прибило друг к другу опытом ладить с поколением наших перегруженных равнодушных родителей. В школе мы часто сидели рядом, до последнего класса. То на математике, то на рисовании. Мы часто проводили в долгих разговорах эти два академических часа – она в своей стабильной логике, а я неуклюже-ассоциативно, но мы двигались в одном направлении: она к хорошему аттестату, а я прочь из Берлина. Теперь нам подходит один и тот же размер плетёного пляжного кресла, раз уж наши пути пересеклись в городе школьного детства, и мы прокурили в кафе Бюргерпарк несколько часов, как это бывало и раньше.