Севастопология - Татьяна Хофман

В уродливом великом, в распавшемся целом витает этот дух, как НЛО. То есть можно было бы полететь туда. На венике, на собственный риск, ученик волшебника ничего не испортит и читателя с собой прихватит.

Мои родители назвали бы это сумасшествием. Не знаю. Они никогда туда так и не поехали.

Я разыскала бы папиного коллегу и жила бы в гараже, который сама красила зелёным. На тебя там нападут и всё такое. Одной тебе туда не надо ехать. И даже если вдвоём, тоже могут напасть и всё такое. Просто беда. Так действительность становится фантазией. Выпьем за это, лечебный курс, настойка на рану. Мне вспомнилось, как я болела, у меня было воспаление во рту. Приходилось полоскать и булькать. Уважительная причина молчать.

Ученье, впитанное с молоком матери, незадолго до конца лактации: твой родной город ввергнет тебя в ужас, если ты туда поедешь. Какой там родной порт, там скорее приют для соискателей статуса беженца, накопитель беженцев, расистское проклятие, набегающий с узкого горизонта вал – подныривай под воду, иначе получишь от неё удар. В уроках плавания это означало поднырнуть, выдохнуть в воду и сигать вперёд, независимо от температуры и волнения.

Многое потеряно, многое обретено. То, что было раньше многим, с каждым годом уменьшается в отношении к нарастающему прошлому. Нелепо, смешно, безрассудно – безумно, волшебно. Лабиринтовидное заблуждение. Ошибка – проронить хотя бы слово о выброшенном за борт месте, да даже букву о сигнальном жезле морского флота. Маринированные рыбки воспоминаний. Не бывает скучного детства, не бывает детства долгого. Больше так не делай. Каждый ребёнок отрывается от своих игрушек, как и от родителей и от постаревших мечтаний о будущем. От овсяной каши и от порта, от бухты, которую не возьмёшь с собой, и от проглотивших тебя книг, от миров всемирной литературы, от первой любви и от последующих. Тут действует принцип волны, приветствия и прощания, усвоенный на уроках немецкого. Привет и пока, хой и чао, причём последнее означает и то, и другое. Жизнь редко имеет вкус дунайской волны и иногда имеет сходство с перманентной завивкой, закрученной от солнечной соли на черноморском берегу.

На каждом углу подстерегают флэшбэки. Они выпрыгивают на тебя, как акулы из бассейна. Лучи света преломляются на зелени акации и белизне цветов, падают на морщинистый ствол дерева и спрашивают, как дела.

Из озера выныривает Несси.

Ты обжигаешься о сияющее будущее, натыкаешься на углы думающих голов, и жизнь обламывает тебе рога. Пионеров больше нет, ценится неразрывность. Соседний город называется Констанц. Старый город никогда не был разрушен. Ты, лишённая истории инопланетянка, блуждаешь на дороге вокруг озера в твоей прожитой выдумке – она твой велошлем, твоё принцессинское платье, твой лазерный меч. Империя впечатлений побеждает, не забывать и о плоскостях Сезанна и кубистическом кубике Рубика.

Неожиданно, как высокое волнение на озере, накатывает катастрофа: на подиумной дискуссии, где ты, согласно программе, являешься соведущей, тебе нельзя сказать своё слово. Оно может оказаться критическим. Здесь мы срезаем путь и попадаем на поворотный пункт. В то утро тебе говорят в руководстве университета, что ты такая-сякая немка, которой всё вынь да положь, потом ты сидишь в одном ряду с украинскими авторами и чувствуешь себя с ними заодно, вопреки неловкости от национальной картечи, и испытываешь стыд за других. А непосредственно перед этим ты доводишь свою коллегу до белого каления, когда отвечаешь на её вопрос, за ты или против того, что Крым принадлежит России. После этого ты всё своё самообладание топишь в бокале вина, а язык засовываешь в сэндвич с сыром, пока тебе никто не предложил, а почему бы тебе не уехать в Израиль или в США, и пока никто не сказал, что Западной Украине было бы лучше всего примкнуть к польской Галиции.

Ещё кто-то советует выпить водки. И ещё кто-то: лучше помолчать и прогнуться. Скурвиться.

Тебе и разговаривать не надо на первом родном языке, ты и без него ныряешь в южный свет твоей России, погружаешься в него и обжигаешься: слои пространства по имени Раньше прорисовываются сквозь другие ландшафтные зрелища, мерцают насквозь до самой грунтовки. Ты смотришь туда перед тем, как утешительно сменить этот угол зрения, скрошить его в салат и поставить на нём крест – швейцарский белый крест на красном фоне.

Я обвиняю: ещё до того, как мир обратил негодующий взор на обычно лишь тебе привычный ромб полуострова на юго-востоке, ты годами глушила своё любопытство к тому, что происходило на этом клочке внутренней геомертии в последние двадцать лет. Потребность поехать туда ты давила в зародыше. Вместо этого ты много просаживала на еду, просиживала лекции и выступления, набирала разбег, слушая чужие впечатления, – нет чтоб составить картину на месте. Вместо того, чтобы удрать, ты била по клавишам, вещая миру, что бухте Цюриха не требуются потопленные корабли. Улетают твои призрачные суда, через порт Омега и бухту Балаклавы. Баба Клава, она же Афродита, приветствует нас с мифического причала.

Из лекций тебе больше всего запомнились выступления Юрия Андруховича. Он собирал полные залы в литературной мастерской и в Сенатском зале университета Гумбольдта. Почтенные профессора германистики почтили его и себя своим присутствием; у одного из них я писала работу о Die Ballade vom Baikalsee Герда Руге.

Украинский национальный автор постоянно возвращался к цифре 2017. Украина со своей революцией, возрождением и родами, с послеродовыми болями ещё до родовых схваток – всё важное в ней подчиняется ритму в 13 лет, поэтому он так предвкушает 2017 год. Тогда российский Черноморский флот уйдёт из Севастополя, и Крым будет продан. – И тогда я отделаюсь от своей прилипчивой переводной картинки, да? Расскажи нам ещё о поездке по Днепру, Дунаю или Дону. Да что там, рассказывай что хочешь, я больше не рассчитываю на будущее.

В десять лет я подорвалась на троллейбусной остановке, уезжая оттуда, и с тех пор блуждаю по минным полям. Вместо пути мастерю руководство, сопровождение. По другой версии: в семь лет. Числа не имеют смысла. То время – да, вот оно имеет смысл. Вдобавок к батону-плетёнке – сплетённое счастье, свихнувшееся на свежем воздухе ветреное дитя. Послушная девочка с седьмого этажа, которая знает о размножении всё, что могли ей рассказать и сочинить старшие подружки. Бабушки, что сидят перед домом, наблюдают, всё видят и потом информируют родителей в лифте, что их мальчики были ещё примерными, а вот дочка – другое дело. Она даже лазает по деревьям!

Ещё как. у меня было любимое дерево – грецкий орех, и ещё более любимое – миндальное. На обоих я устраивала трон, удобное ложе в развилке ветвей. Лазая по деревьям, я многое узнала о гармонии произведений искусства и строительства, да что там – о людях. Некоторые стволы раздваивались слишком высоко, туда не доберёшься, как ни старайся, а другие слишком низко, слишком рано, не хватало вызова, и в этом случае я даже не взбиралась, а как бы всходила туда. Но миндаль с его махагоновыми разводами был то что надо, ни большой, ни маленький, он светился полированно и надёжно. Ветки тонкие, развилины филигранные, но жилистые, как строительный кран, и приёмистые. Дерево, удобное, как матросская одежда. Как будто дизайнер специально подогнал это дерзкое сиденье к детскому телу и обоюдному росту. Ноги свисали, спина опиралась, миндальные орехи были горьковато-сладкими на вкус. Мы с Наташей с первого этажа облюбовали этот пост для наблюдения и отступления, чтобы без помех болтать, не попадаясь на глаза ни бабушкам на скамейке, ни пацанам на мопеде.