Севастопология - Татьяна Хофман

Моё Я и моё Мы для меня одинаково равные заместители. Я не хотела бы ничего и никого представлять, я хотела бы ответить всеми своими шрамами и красками за нехватку правильных и ложных исторических ходов, культур воспоминания, за нехватку стратегического разделения и исторической справедливости, пусть это и назовут самонадеянным.

Ничто – ни в биографиях моих родителей, ни в биографиях моих дедов – не было неуязвимо безупречным, и ничто нельзя назвать чистым событием – без интерпретации, без оценки, без зашкаливающего контекста. Едва ли можно хоть о чём-то вспомнить непротиворечиво, нет ни справедливого ОК, ни порядка подлежащего и сказуемого, ни внесубъективной оценивающей инстанции. Даже если мы и дальше будем рихтовать, корректное – дефектно. Оно смазывает колёса машины убеждения и предметов веры, но и торчит внутри них. Да, надо на этом стоять, надо уметь различать Гулаг и кулак. Я снимаю шляпу, когда историки, могильщики культурных войн, подступаются к этой экспертизе трупов. Но мы не можем все стать историками, чтобы копаться в аргументах и фактах мировой истории.

Я хотела бы сказать моему инфант – Я: ступай по тому следу, который ведёт туда, где сердце. Душа не ходит вообще, я знаю, поэтому: иррациональный компас социализации и имажинации позволит тебе почувствовать себя причастным, будь то место или неместо, Эдем или подземка, географически близкое или по времени далёкое – причём не обезвреживая гигиенически те ёмкости, которые размечают названия мест. Для этого не хватит никаких запасов уксуса бывших советских республик, а из душа вода никак не пойдёт.

Когда я ем, я глух и нем, а когда я нема, я сыта. Я не хочу, чтобы кто-то вцеплялся зубами в суждения, пусть раж-рагу культурной ярости, на мой взгляд, перебродит, пока не размягчится. Я беру под мою ответственность все счета, аллергии и непереносимости и отбрасываю их. Я не хочу ничего более прочного, чем текущая вода, и воды много, на все дни и порты.

Блин, Бахтин, теперь начистоту и напрямоту, иди-ка сюда с полки в практическую жизнь, мы должны распутать узлы «культурных отношений» и починить героические фигурки с легендарными историями вокруг них! Давай будем культивировать в коллективной акции конкретную риторику диалога, практической полифонии. Культура и знание, где вопросительные знаки семенят за мячиками, где понятия в качестве рабочих определений скрещивают руки на груди, а претензии на высказывания, ожидающие ответов, – не больше и не меньше как тезисы, предстоящие к обсуждению.

Пляска вокруг международной толерантности утомляет, остаётся экспериментом и не кончается. Тут мне приходит на ум одна геройская история моего отца: работнику немецкого посольства в Киеве, который добивался от него подтверждения этничности или как там это называется, на повторный вопрос, кто же он, отец ответил: «Китаец, разве вы не видите? Я китаец!»

На вопрос о моём происхождении я отвечала жителям Восточного Берлина, что мой отец родился в Потсдаме; западноберлинцам – что не владею восточно-берлинским диалектом; а русским – что из Севастополя. И только швейцарцам я перечисляю мои бывшие места хронологически, не наталкиваясь на убийственную иерархию, кого какой волной сюда прибило.

Я продолжаю эксперимент, он кажется мне подходящим для данного фотомомента, хотя и выхолащивает меня до пустоты: в Москве вдова А. Зиновьева дала мне совет быть только русской – и тогда у меня всё сложится хорошо с русско-украинским молодым человеком, которому она заменяет мать. Теперь украинцам я разрешаю записывать меня в их анналы как немецкоязычную украинскую изгнанницу. Берлинцам можно на худой конец считать меня берлинкой, ибо, несмотря ни на что, я люблю этот город – издали – как бывшего мужа, с которым находишь общий язык после того, как простила ему всё жестокое. А швейцарцам можно либо выдворить меня как инкомпатибельную несочетантку (интересно бы знать, куда), либо оставить как актантку ради защиты многообразия видов.

У меня нет патентованного рецепта, но я бы предпочла, чтобы писатели и идейные просители, здешние и тамошние – эти переменные заполняются востоком и западом или севером и югом, – вместе бы ели и пили вместо того, чтобы рассказывать западноевропейской публике, что Советский Союз – знак равенства – Россия есть откатившийся на обочину негодный рубль. И так дальше. Да, дальше, шагайте, перешагивайте. Если мы не хотим войны, нам следует говорить друг с другом по-другому и вообще именно друг с другом, а не кивать между собой, поддакивая, что вон те, мол, так ужасны, и не двигаться же нам в их сторону с трона нашего всезнающего постороннего взгляда.

Может, с минимальной акробатикой, не сильно прогибаясь, тыкать пальцем не только на агрессию России, но и на вербальное, латентное, стратегически-ракетное насилие тех, кто упрекает Россию в культурно мотивированном насилии. Нажать на тревожную кнопку, без атомной бомбы, и идти дальше, торить тропу, если уж не строить мосты. Давайте сядем на пенёк, съедим пирожок. На лоджии, на веранде, полной веры. При желании сходим в баню. Уютно выпьем турецкого кофе, неприлично хорошо попируем, с водкой и закуской – в Russkostbar – в баре Русскостъ, где присутствует немецкое kostbar – бесценный. Для тостов соорудим Speakers' Corner, как в Гайд-парке. А после бани – на паркет. Вальс-мазурка.

Следовало бы договориться о программе праздника, который всем по вкусу. Если праздник, то и ритуал, трапеза, повторяемая трапеза поминовения, то есть памятник, в рамках которого можно сообща подумать, с общим интересом и с пищей для всех. Формат, который может быть перформативным, а если что-то не пойдёт, пусть – для проформы. Потом всё равно состоится, не оборвёшь тот разговор, он привязан к постоянству праздника – здесь и сейчас, а не изворачиваясь на бумаге. Если нужно, со временем можно и ритуал подправить. Края расположены к переменам.

А если подпустили в ухо блоху с дурными слухами, крепитесь, ешьте путятину. Набирайтесь сил, чтоб взяться сообща за мирное будущее, в котором ваши дети будут хорошо питаться и жить в тепле. Дайте газу! Я слышу базарные крики, громче карканья. Пожалуйте на Зехсен-лойтен у Оперы перед озером, от малышей до дедушек и бабушек, омытых красно-золотыми облаками, оттенённых горными грядами над смолистым озером.

Почему не вытанцовывается уравновешенный семейный роман, в который можно было бы уютно погрузиться? Почему я не на дружеской ноге с увлекательным плотом? Плотина, эта скотина, ускользает, гонит свою волну на Днепре, на Волге, гонит вал Чёрного и Средиземного морей, Цюрихского и Женевского озёр и вообще творит безобразия. Не получается чему-то подражать, притворяться, пробуждать к той жизни. Или я не смею. Что-то варится само по себе, что-то неоново-зелёное кипит в ново-налаженном glück-озном счастье, что-то копошится, прыгает с потомством и растёт, поскольку в него посажено. Рано или поздно оно снова постучится в дверь: ничто уже не будет таким, как раньше. Оно станет другим, когда настанет время показывать идентифиги, когда ему придётся проредить своё портфолио и отстранить меня в целях эмансипации и тому подобного. В любом случае я стану прекрасной бабушкой, так я для себя решила. Так же, как мои родители с их внуком заключили пакт о компенсации («на тебя у нас не было времени, а для него сейчас есть») и заключили его в сердце со всей нежностью.