Эдвард Сноуден. Личное дело - Эдвард Сноуден

Эти факты развенчивают заявления правительства о том, что метаданные не являются «окном» в само существо коммуникации. Учитывая головокружительное количество цифровых коммуникаций в мире, просто нет физической возможности прослушать каждый телефонный звонок и прочесть каждое электронное письмо. Но даже если бы это было возможно, все равно в этом не было бы смысла – метаданные помогают отсеивать все ненужное. Вот почему лучше всего рассматривать их не как благодушную абстракцию, но как саму суть вашего контента: это именно та информация, которую хочет получить разведывательное ведомство или компания.

Есть еще одно обстоятельство: под «контентом» обычно определяется что-то, что вы производите намеренно. Вы знаете, что сказали по телефону или написали в сообщении. Но едва ли вы следите за метаданными, которые создаете, потому что обычно это происходит автоматически. Так же как потом они обрабатываются алгоритмами и машинами, так же машинами они и передаются, без вашего участия или даже согласия. Ваши устройства постоянно «общаются» за вас, хотите вы этого или нет. И, в отличие от людей, с которыми вы общаетесь по собственной воле, ваши приборы не скрывают информацию частного порядка о вас в стремлении быть тактичными. Они просто-напросто посылают ближайшей сотовой вышке сигналы, которые не могут врать.

Самая главная ирония в том, что закон, который всегда примерно на одно поколение отстает от технологических новшеств, существенно уделяет внимание вашему контенту, нежели его метаданным. А разведывательные агентства, напротив, куда больше интересуются метаданными – записями действий, которые предоставляют им и «широкий спектр», то есть возможность анализировать данные в требуемом масштабе, и «узкий спектр» – возможность составлять идеальные карты, хронологии, ассоциативные конспекты чьей-то индивидуальной жизни, на основании которых они могут предсказывать ваше дальнейшее поведение. В целом метаданные могут рассказать вашему «надзирателю» практически все, что он хочет о вас знать, за исключением одного – что на самом деле происходит у вас в голове.

После прочтения этого засекреченного отчета я неделями сидел в оцепенении, пытаясь отрицать приходящие в голову мысли, – вот как я чувствовал себя к концу моего пребывания в Японии.

Я был вдали от дома, но постоянно под присмотром. Чувствовал себя повзрослевшим как никогда, но раздавленным – от осознания, что всех нас поставили в положение маленьких детей, которым предстояло до конца жизни просуществовать под вездесущим родительским надзором. Я чувствовал себя мошенником, пытаясь как-то оправдать перед Линдси свою угрюмость. Еще я чувствовал себя дураком, который, будучи вроде бы серьезным техническим специалистом, помогал выстроить эту систему слежки и не догадывался о ее предназначении. Я осознал, что меня использовали еще и как сотрудника разведки – который работал для защиты не страны, но государства. Более того, я чувствовал, что надо мной совершили насилие. Будучи в Японии, я особенно сильно ощущал вкус предательства.

Сейчас я объясню.

Японцы, с которыми мне довелось познакомиться в общественном колледже, мой интерес к аниме и манга – этого было достаточно, чтобы я овладел основами японской разговорной речи. Но чтение по-японски было сложным делом. В Японии каждое слово может быть представлено одним неповторимым и уникальным письменным знаком или их комбинацией. Эти знаки они называют «кандзи». Их десятки тысяч – мне столько не запомнить. Очень часто я просто мог расшифровать конкретный «знак», если рядом были написаны их фонетические подсказки, которые называются фуригана – их пишут для иностранцев или начинающих маленьких читателей. Обычно этих подсказок нет ни в публичных текстах, ни на уличных знаках. В результате я оказался в положении функционально безграмотного. Я путался и шел налево, когда мне говорили, что надо идти направо. Я ходил не по тем улицам, не умел прочитать меню в ресторане. По существу, я был чужестранец и часто терялся – во всех смыслах слова. Временами я сопровождал Линдси, когда она ездила за город фотографировать, и нередко останавливался посреди какой-нибудь деревни или в чаще леса с осознанием, что ничегошеньки не знаю об окрестностях.

И, наоборот, обо мне самом все было известно. Теперь я понял, что был полностью прозрачен для своего правительства. Причина этому – мой телефон. Девайс, который направлял меня в пути и поправлял, если я шел не туда, который помогал мне перевести надписи на дорожных знаках, сообщал расписание автобусов и поездов – одновременно с этим сообщал моим боссам, где я был и когда, даже если я к нему не касался и просто носил в кармане.

Помню, как делано засмеялся, когда однажды мы заблудились во время одной из наших прогулок и Линдси (с которой я не разговаривал обо всем этом) внезапно сказала: «Почему бы тебе не послать эсэмэс в Форт-Мид, чтобы они нас нашли?» Вроде бы шутка, но как я ни старался, находил в ней мало забавного. «Привет! – передразнивала она меня. – Не поможете ли нам найти дорогу?»

Позже я буду жить на Гавайях, неподалеку от Перл-Харбора, где Америка подверглась нападению и была втянута, наверное, в свою последнюю справедливую войну. Здесь, в Японии, я жил неподалеку от Хиросимы и Нагасаки, где война с позором завершилась. Мы очень надеялись посетить эти города, но каждый раз планы срывались. В один из моих первых выходных мы были готовы поехать через весь остров Хонсю в Хиросиму, но я был отозван на работу и поехал в противоположном направлении – на север, к военной базе Мисава. В день нашей следующей запланированной поездки Линдси заболела, потом заболел и я. Еще один раз в ночь перед поездкой в Нагасаки мы были разбужены землетрясением – пришлось вскакивать с матраса-футона, сбегать вниз по семи лестничным пролетам и оставшуюся часть ночи стоять вместе с соседями на улице, дрожа в одних пижамах.

К моему искреннему сожалению, до Хиросимы и Нагасаки мы так и не доехали. Эти города священны, их мемориалы, напоминающие об аморальности технологий, отдают дань памяти 200 000 человек, обращенных в пепел, а также бесчисленному количеству умерших позднее от радиоактивного заражения.

Я думаю часто о том, что называется «атомным моментом». Это выражение в физике описывает момент, когда ядро связывается с вращающимися вокруг него протонами и нейтронами и образуется атом. Но также оно означает и наступление ядерной эры, когда изотопы обеспечили прорыв в производстве энергии, в сельском хозяйстве, водоснабжении, в диагностике и лечении смертельных болезней – и когда была создана атомная бомба.

Технологии не дают клятвы Гиппократа. Столько решений было принято технологами в научных кругах, промышленности, военном деле и правительствами, учитывая тот факт, что Промышленная революция делалась под лозунгом «можем», а не «должны». И редко когда (или даже никогда) у этих технологических открытий есть лимиты, ограничивающие их применение.

Конечно, масштабы человеческих потерь от ядерного оружия и кибернаблюдения несопоставимы. Но у них есть нечто общее, когда речь заходит о двух вещах – концепции распространения и концепции разоружения.

Единственные две страны, о которых я знал, что там существовала и раньше тотальная слежка, – это две главные противоборствующие стороны во Второй мировой войне. Одна из них была врагом Америки, другая – ее союзником. И в нацистской Германии, и в Советском Союзе самые первые ранние признаки государственного надзора были внешне облечены во внешне безобидную форму переписи населения. В Советском Союзе первая Всесоюзная перепись населения проводилась в 1926 году и помимо простого счета имела на повестке дня свою задачу: советских граждан в открытую спрашивали о национальности. Полученные результаты убедили советскую элиту, в большинстве своем этнически русскую, что она находится в меньшинстве по сравнению с совокупными массами жителей, заявлявших о своей принадлежности к традициям Центральной Азии – узбеков, казахов, таджиков, туркмен, грузин и армян. Те результаты существенно повлияли на решимость Сталина выкорчевать эти культуры путем «перевоспитания» национального населения в духе лишенной корней идеологии марксизма-ленинизма.