Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

так будет безопаснее. Кроме нее, других воспоминаний о нем у Доры больше не осталось, и сегодня, покидая рейх, она наконец может вернуть свое бесценное сокровище.

«”Дер Штурмер”! – кричит проходящий мимо уличный торговец газетами. – Покупайте ”Дер Штурмер”!» На нем – пухлощеком юнце с живым взглядом лет пятнадцати от роду – форма гитлерюгенда.

В исполнении оркестра звучат первые такты вальса «На прекрасном голубом Дунае», от которых в следующую секунду в едином порыве уже медленно колышутся бюсты. Какой-то офицер в мундире приглашает соседку на танец. Восторженные и ладные, они кружат, высокомерно поглядывая по сторонам и гордясь, что германские кровь и честь отныне находятся под защитой от любого осквернения чистоты расы. Пара свободно танцует, не встречая на своем пути никаких преград, хмельная от музыки и упоенная счастьем. Под длинным пальто женщины виднеются ноги в черных колготках. Опустив глаза, Дора видит свои, на которых ничего нет, торчащие из-под истрепанного подрубленного края вельветового платья.

Женщина рядом с ней знаком подзывает продавца газет. Когда к ней подходит юнец, его губы расплываются в улыбке. Дама сует ему в руку монетку, парень благодарит и кладет газету на стол.

Затем подходит к Доре. «Госпожа не желает приобрести ”Дер Штурмер”?» Обуянная на миг страхом, она в ужасе качает головой. «Тем хуже!» – весело восклицает юнец и шествует к другим столикам.

Интересно, а в Москве можно будет рассчитывать на прибыль с продажи книг Франца? С самой первой публикации Брод, как верный товарищ, любезно включает в каждый подписываемый с издательством договор пункт о выделении ей определенного процента с продаж, называя ее «госпожой Кафкой». Упирая на тот факт, что заведующая санаторием в Кирлинге настояла на том, чтобы они вступили в официальный брак. В качестве законной жены Дора могла и далее находиться под одной крышей с умирающим, не попирая нормы общественной морали. И если бумага никогда не обладала реальной ценой, то подпись издательства под договором придавала ей подлинную стоимость и находила свое выражение в тоненьком денежном ручейке – отчисления были столь крохотны и поступали с такой завидной нерегулярностью, что назвать их полноводной рекой у нее не поворачивался язык.

В 1925 году вышло первое немецкое издание «Процесса», а в 1936-м его опубликовали на польском языке. В 1928-м во Франции престижное «Нувель Ревю Франсез» напечатало «Превращение». В 1930-м в Нью-Йорке увидел свет «Замок». Даже здесь, в Берлине, издательский дом Шокена выкупил права на публикацию по всему миру всего творческого наследия Кафки и год назад выпустил первые четыре тома – несколько еврейских произведений, вышедших в еврейском издательстве, читать которые могли одни только евреи: стоило найти хоть одно из них у арийца, как ему неизменно грозила бы тюрьма.

Ее взгляд притягивает заголовок на первой полосе «Штурмера», лежащего на соседнем столике. В глаза бросается карикатура на человека с крючковатым носом, перерезающего горло ребенку, а под ним крупными буквами слова, выбранные газетой в качестве своего девиза: «ЕВРЕИ – НАШЕ ЗЛО».

Подняв глаза, она узнает вдали силуэт Роберта, идущего в ее сторону быстрым шагом. Он ищет ее глазами, будто до сих пор не увидел. В своем черном костюме, виднеющемся из-под расстегнутого пальто, слишком легкого для зимних холодов и широковатого ему в плечах, выглядит очень элегантным. Ей он всегда казался преисполненным шарма. Так себе внешность, кукольное лицо, покатые плечи, облысевшая голова, но как же ей нравятся его ум и взгляд. Она машет ему рукой. Он отвечает тем же, прибавляет шагу, обнимает ее, садится и просит принести ему пива. Она заказывает еще один кофе и голосом, не лишенным нотки опасения и тревоги, задает ему вопрос:

– Не забыл?

Разве он мог, зная, сколь важна была в ее глазах эта щетка и как мучительно для нее было бы с ней расстаться? Роберт достает из кармана пальто сверток из плотной, похожей на картон бумаги и кладет на стол.

Дора аккуратно его разворачивает и медленно берет щетку в руку. По ее телу пробегает дрожь. У нее подрагивают кончики пальцев. «Я любила и была любима», – думает она, сжимая в руке простенькую деревяшку со щетинками. Перед мысленным взором встает возлюбленный лик ее вечного принца с благородной шевелюрой, которую ей так нравилось причесывать.

– Спасибо, – едва слышно отвечает она, пряча щетку в сумку.

– Ваш кофе, госпожа, ваше пиво, господин, – вторгается в их разговор подошедший официант.

Они умолкают.

– Ну и какую же новость первостепенной важности ты хотела мне сообщить? – наконец спрашивает он. – Погоди, не говори ничего, я сам угадаю… Ты уезжаешь!

А когда она утвердительно кивает головой, добавляет, что это просто чудесно.

– На следующей неделе я буду в Москве!

На это он отвечает, что тем самым она себя спасла.

– А у тебя есть Будапешт.

– Ну да, ну да, Хорти и Гитлер настолько ценят друг друга, что я даже могу свободно приезжать в Берлин.

– Но если не Венгрия, то куда бы ты поехал?.. В Америку?

Ей известно, что власти США радикально ограничили возможность въезда в страну.

Услышав в ответ, что он обратился за помощью к тем, кто может в этом деле посодействовать, она спрашивает, к кому именно.

– А смеяться не будешь?

– Конечно же нет, – с улыбкой отвечает она.

– К Томасу Манну, – едва слышно произносит он.

Не в состоянии с собой совладать, она закатывается хохотом, но тут же берет себя в руки, извиняется и интересуется, каким, черт возьми, образом ему удалось с ним связаться.

– Долго объяснять, – говорит он.

– А разве мы куда-то торопимся? – замечает она.

В свое время он познакомился с писателем Францем Верфелем, которого его жена Жизель переводила на венгерский. Тот свел его с неким мадьярским аристократом по имени Людвиг фон Хартвани, который, в свою очередь, вывел его на Томаса Манна, приехавшего в Швейцарию, где теперь живет Нобель. Они долго обсуждали медицинские аспекты романа «Волшебная гора», содержащего в себе весьма ученое описание туберкулеза, и автор проявил живейший интерес к передовым методам лечения этой болезни, разработанным Робертом. Затем разговор зашел о Кафке. Томас Манн, одним из первых в Германии открывший для себя его труды, им просто очарован.

– Я попросил его похлопотать за меня перед американскими властями. Сказал, что в свое время помогал Кафке в последние дни жизни, а теперь сам нуждаюсь в помощи.

– Ты осмелился так написать?

– Чтобы выбраться из этой мышеловки, я осмелюсь на что угодно. К тому же у меня нет намерения ограничиваться одним только Манном…

– Ты собрался обратиться к Господу Богу?

– Можно сказать