Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик

Дора опять хохочет. Но при этом знает, что великий физик, обретший убежище в Принстоне, заработал репутацию человека, отвечающего на все без исключения обращения всех, кто хотел бы уехать из Германии и получить политическое убежище. Он без конца подписывает собственной рукой рекомендации, эти «аффидавиты», которые американские власти требуют от человека, чтобы он мог въехать в страну или остаться в ней. Еще немного, и превратится в подлинного Моисея немецких евреев, помогающего им переплывать океан. Но снисходительность американского госсекретаря, грозного Корделла Халла, увы, имеет свои пределы. И в таком деле, как спасение евреев, он их давно преступил.

– К Эйнштейну? Что ты хочешь этим сказать?

До войны физик преподавал в Пражском университете, где пятнадцать лет назад учился и Роберт. Это может стать тем общим моментом, который свяжет их воедино. Но в первую очередь он собирается упомянуть о Кафке. В Праге Эйнштейн не раз бывал в апартаментах Берты Фанты, устроившей у себя литературный салон, о котором неоднократно говорил Франц, даже прочтя там несколько лекций. Может, два гения там пересекались? Может, в один и тот же вечер Кафка читал собравшимся отрывки из своего «Приговора», а Эйнштейн играл на скрипке? Но самое главное, он объяснит Эйнштейну, что является одним из ведущих немецких специалистов по лечению туберкулеза хирургическими методами и поэтому сможет поставить свои знания и умения на службу Америке, используя на практике методики, разработанные в клинике «Шарите».

– Ты как был чокнутым, так им и остался! – прыскает со смеху она. – Не обращаешься к американцам за поддержкой, а сам протягиваешь им руку помощи!

Потом умолкает и после паузы говорит:

– Ты только представь, я в Москве, ты в Нью-Йорке! Что это, как не поделить свободный мир на двоих?

– У меня такое ощущение, что Советский Союз – это одно, а свободный мир – совсем другое! – возражает он.

– Ты тоже считаешь СССР диктатурой?

– Я, может, и нет, но вот твой Сталин – да!

– У меня нет никакого желания портить сегодняшний день, рассуждая с тобой о политике.

А ему вообще известно, что книги Франца недавно тоже попали во всем рейхе под запрет, а его самого внесли в список нежелательных писателей?

– Да. Два года спустя Мартин Блюмфельд и Роберт Велч получили ответ на свой вопрос…

– А кто это?

– Долго рассказывать…

Разговор заходит об Оттле. Весточки от нее приходят редко, ее пражскую жизнь то и дело омрачает траур. В 1931 году умер Герман, затем пришел черед и Юлии. После этого Оттла потеряла племянницу, причем в обстоятельствах, за которые, как ей представляется, сама же должна и отвечать. С другой стороны, ей, конечно же, радостно смотреть, как растут две дочери. В то же время Роберту и Доре приходится с грустью признать: между строк ее письма говорят, что в ней что-то окончательно сломалось. Эта женщина, служившая самим воплощением радости жизни, после смерти брата, видимо, так и не оправилась.

Они надолго умолкают, каждый будто хочет побыть немного наедине с собой и подумать о самом сокровенном. А когда со стороны зоопарка доносится крик, заливаются смехом. Затем перебирают в памяти прошлое и вспоминают, как счастлив был Франц в Берлине. Перед мысленным взором Доры вновь проплывают тихие парки Штиглица, бурлящая день и ночь Фридрихштрассе – они дрожали от холода, никогда не ели досыта, арендная плата за квартиру в конце концов выросла до нескольких миллиардов марок, зато им ничто не мешало ходить в театр, обедать в кафе, любить друг друга и жизнь. С тех пор прошло тринадцать лет. Кто бы сегодня мог представить, что в этом мире возможно такое счастье?

Она с улыбкой накрывает руку Роберта своей ладошкой. Они смотрят друг другу в глаза. На город опускается ночь. Оркестр больше не играет, и публики перед эстрадой уже нет. Музыканты сложили инструменты, из кафе ушли последние посетители, свои двери закрыл и зоопарк. Ни он, ни она никак не решаются встать. Каждый чувствует, что в этой жизни им больше не свидеться, но ни один не осмеливается произнести слово «прощай». Пришел час разлуки. Первым из-за стола встает Роберт. А когда удаляется в сторону, противоположную той, что нужна ей, она долго провожает его взглядом. Потом поднимается сама и шагает к трамвайной остановке. А на ходу воскрешает в памяти стихотворение Верлена, с которым ее когда-то познакомил Франц, и читает его в сгущающихся молчаливых сумерках:

Забвенный мрак аллей обледенелых

Сейчас прорезали две тени белых.

Из мертвых губ, подъяв недвижный взор,

Они вели беззвучный разговор;

И в тишине аллей обледенелых

Взывали к прошлому две тени белых…[1]

Лето 1936 года

Дора

Ты только представь себе, если, конечно, сможешь, какое влияние то, о чем я тебе сейчас напишу, оказывает на человека, бежавшего из Германии от всех этих Нюрнбергских законов. Мы приехали на метро, теперь идем к театру. Напротив, через дорогу от нас, высится громадное здание, под крышей которого огромными светящимися буквами древнееврейского алфавита написано: «Рабочий еврейский театр». А чуть выше, уже русскими, чуточку поменьше: «Еврейский государственный театр». Я не верю своим глазам и от изумления никак не могу прийти в себя. Потомки самых разных рас, говорящие на любых языках мира, приходят сюда посмотреть «Короля Лира», причем на идише!

Она отложила перо и оглянулась по сторонам. Может, ее сейчас грубо вырвут из этого сна? Может, вот-вот заколотят в дверь, чуть не срывая ее с петель? Может, через мгновение она услышит крики «Raus, Raus!»[2], градом обрушившиеся на ее голову? Но нет, все было спокойно, ее окружала торжественная вечерняя тишина, комната дышала умиротворением. К ней больше никогда не постучит зло. Она смежила веки и немного посидела с закрытыми глазами. С верхнего этажа доносились радостные детские крики, перемежаемые смехом. В окно залетал уличный шум, тарахтенье автомобильных двигателей, скрежет трамвайных колес. Партия не солгала. Москва действительно была гаванью мира. Партия не лгала никогда. Газета «Правда» представляла собой рупор самой истинной истины. Ей больше нечего бояться. Теперь у нее новая жизнь в стране, свободной от любой ненависти. Конец блужданиям, конец горю, конец изгнанию. Конечная остановка – Москва. В конечном итоге ей удалось выбраться из бездонного колодца страданий, в который превратилась ее жизнь. Она навсегда влилась в партию рабочих и любых мыслимых грез.

Вчера прогулялась по Никольской и пересекла из конца в конец Китай-город с его рынками