Буря столетия - Стивен Кинг

Питера Годсо – теперь просто кусок льда… но все так жеторчат из-под брезента его сапоги.

Офис так же усыпан бумагой и канцелярскими принадлежностями,и все так же лежат грудой опавшие прутья, но теперь здесь пусто. Камерадвижется в магазин, и там тоже никого нет. Только перевернутый стоя ирассыпанные карты в отделе консервов свидетельствуют, что здесь что-тослучилось, какая-то беда, но теперь уже беда эта не здесь. Большие настенныечасы над кассой – они на батарейках – показывают одну минуту первого.

В сарае-кладовой за зданием мэрии лежат два завернутых тела– Билли Соамса и Коры Стенхоуп.

В ночной кухне мэрии все прибрано до блеска – чистые стойки,вымытые кастрюли висят на сушилках. Небольшая армия городских дам (безсомнения, под командованием миссис Кингсбери) сделала все, как следует, и всеготово к приготовлению завтрака – блинчики человек на двести. Настенные часыпоказывают две минуты первого. Как и в детском саду «Маленький народ»,обстановка несколько зловещая – еле горящий свет (экономия горючего) изавывающий снаружи ветер.

На табуретах у двери сидят Джек Карвер и Кирк Фримен. У нихна коленях охотничьи ружья. И обоих клонит в дрему.

– И как мы в такой каше что-нибудь увидим? – спрашиваетКирк.

Джек качает головой. Он тоже этого не знает.

В офисе мэрии тихо и бессмысленно потрескивает рация.Ничего, кроме помех. У двери сторожат Хэтч и Алекс Хабер, тоже с ружьями. Тоесть… сторожит Хэтч, а Алекс дремлет. Хэтч смотрит на него, и мы видим, как онобсуждает сам с собой, толкнуть ли Алекса локтем. Решает пожалеть спящего.

Камера показывает стол Урсулы, где спит Тесе Маршан, уронивголову на руки. Камера смотрит на нее, потом уплывает вниз по лестнице. И мыслышим сильно заглушенный помехами голос проповедника:

– Вы знаете, друзья, что нелегко быть праведным, но легкоподдаться так называемым друзьям, которые говорят вам, что грех – этоестественно, что небрежение – прекрасно, что нет Бога, который вас видит иможно делать все, что хочешь, если не попадешься. Не скажете ли вы «аллилуйя»?

– Аллилуйя, – доносится приглушенный ответ.

У телевизора осталось человек десять. Они устроились внемногих комфортабельных креслах и на диванах, которым место разве что нараспродаже. Все спят, кроме Майка. На экране – едва различимый в искаженномизображении проповедник с приглаженными волосами, внушающий не больше доверия,чем Джимми Сваггард на заднем дворе подозрительного мотеля.

– Аллилуйя, брат мой, – говорит Майк. – Трави дальше.

Он сидит в туго набитом кресле чуть поодаль от остальных.Вид у него усталый, и, пожалуй, долго он бодрствовать не сможет. Он уже клюетносом. На боку у него револьвер в кобуре.

– Братья и сестры, сегодня я буду говорить вам о тайномгрехе, – продолжает проповедник. – И сегодня напомню вам, аллилуйя Господу, чтогрех сладок в устах, но горек на языке и ядовит в животе праведника. Даблагословит вас Господь, и не скажете ли вы «аминь»?

Майк, как выясняется, не скажет. Он уже уронил подбородок нагрудь, и глаза у него закрылись.

– Но тайный грех! То затверделое сердце, что говорит себе:«Я никому не расскажу, я оставлю все при себе, и никто никогда не узнает».Подумайте об этом, братья и сестры! Как легко сказать себе: «Я сохраню этумаленькую нечистую тайну, она никого не касается, и мне от нее вреда не будет!»Сказать так – и не видеть потом язвы гниения, которой обрастает тайный грех…болезни, что начинает разъедать душу…

Под его речь камера показывает нам спящие лица – среди нихСанни Бротиган и Алтон Белл, храпящие на диване, сдвинув головы, на другомдиване – Джонас и Джоанна Стенхоуп, обнявшие друг друга. Мы вместе с камеройудаляемся к импровизированному занавесу, и голос проповедника становится тише,он продолжает рассуждать о тайном грехе и себялюбии.

А мы уходим за занавес. Здесь слышны звуки заснувшегообщежития: кашель, сопение, тихое похрапывание.

Спит на спине Дэви Хоупвелл с нахмуренным лицом. Спит набоку Робби Билз, протянув руки к Сандре. Со своей дочерью Салли и сестройТавией спит Урсула Годсо – они прижались друг к другу потеснее, подавленныесмертью Питера. На сдвинутых вместе кроватях спят Мелинда Хэтчер и ее дочьПиппа; Ральфи лежит на руках у спящей матери, как в колыбели.

Мы смотрим туда, где раньше детей укладывали спать, и их тамвсе еще много – Бастер Карвер, Гарри Робишо, Хейди Сент-Пьер, Дон Билз.

Спят жители Литтл-Толл-Айленда. Неспокоен их отдых, но ониспят.

Крупным планом Робби Билз. Он неразборчиво бормочет, глазабегают под закрытыми веками. Он видит сон.

День на Мэйн-стрит. На улице – фактически над ней, потомучто Мэйн-стрит погребена под четырьмя, не меньше, футами снега – стоиттелерепортер. Молодой и вполне красивый, одет в ярко-красный лыжный костюм,перчатки ему под цвет, и на ногах у него лыжи… иначе, скорее всего, вряд ли могбы он здесь стоять.

Да, на улице четыре фута снега, но это еще не все. Магазинызаметены чудовищными сугробами. Обрушенные линии электропередачи исчезают вснегу, как оборванные нити паутины. Репортер говорит в камеру:

– Так называемая Буря столетия в Новой Англии ушла висторию. От Нью-Бедфорда и до Нью-Хоупа люди откапываются из-под таких завалов,которые вписали в Книгу рекордов не новые строчки, а целые страницы.

Репортер идет на лыжах по Мэйн-стрит мимо аптеки, скобянойлавки, ресторанчика «Хэнди Боб», бара, женской парикмахерской.

– Да, копают повсюду, только не здесь, на Литтл-Толл-Айленде– клочке суши у побережья штата Мэн, доме для почти четырехсот душ, согласнопоследней переписи. Почти половина этого населения нашла укрытие на материке,когда стало ясно, что разразится буря, и разразится всерьез. Среди них почтивсе школьники от младших до старших классов. Но почти все остальные… двестимужчин, женщин и маленьких детей… исчезли. Исключения еще более страшные игорестные.

Мы видим в свете дня то, что осталось от причала. Бригады«Скорой помощи» с угрюмыми лицами несут четверо носилок в полицейский катер, привязанныйк обломку причала. На каждых носилках – застегнутый на молнию мешок.

– Четыре трупа нашли пока что на Литтл-Толл-Айленде, –продолжает репортер. – Два случая можно счесть самоубийством, но еще два трупаявно принадлежат жертвам убийства. Они забиты насмерть тупым орудием –возможно, одним и тем же.

И мы снова видим репортера.

Ой-ой. Он одет все в тот же красный лыжный костюм, такой жеясный, и так же чирикает синицей, но красные перчатки он сменил на желтые. Еслимы не узнали Линожа до сих пор (на что следует надеяться) – теперь его неузнать невозможно.