Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

– Опять гости из Магдебурга, – весело сообщила Труда, показывая на меня, – кузина, приехала на несколько дней в Берлин погостить.

– У вас просто уйма родни! – удивилась Штайнбек.

– Да уж, сотни, – пошутила Труда, и обе рассмеялись. После дружеского рукопожатия мы вошли к себе в квартиру. Едва входная дверь закрылась, Труда приложила палец к губам: она знала, что Штайнбек, навострив уши, стоит на площадке. Только когда мы закрыли двери в коридор и на кухню, можно было поговорить.

Я наградила соседку прозвищем Ускользающая, а Труду это так развеселило, что от смеха она аж побагровела. У Штайнбек все ускользало – и лоб, и подбородок, и затылок, и задница. Она нарочно взбивала волосы, чтобы затылок казался менее плоским, и ходила пригнувшись, чтобы выпятить ускользающий зад. В самом деле, презабавная фигура.

На выходные дни меня взяла к себе Трудина сестра, которая жила на задворках улицы Плануфер в Кройцберге. Мне пришлось пересечь несколько дворов, пока я добралась до той части жуткого многоквартирного дома, где Анна Адам занимала так называемую комнату-кухню. В длинном коридоре находились водопроводные краны для квартир и для каждого жильца стоял шкаф.

Само помещение было не таким ужасным, как я опасалась. Все до блеска надраено и очень опрятно. У одной стены – большая кухонная плита, служившая и для отопления. По другую сторону расставлена комнатная мебель: кровать и обеденный уголок с диванчиком. Возле лампы – фотография дочки. Анна Адам горевала о потере единственного ребенка – девочка умерла от дифтерии, после чего Аннин брак распался.

В семье Эрнеке, где они с Трудой выросли, к политическим убеждениям относились как к религии. Вот почему Анна Адам, разумеется, тоже была коммунисткой. В эти выходные она делила со мной свое пропитание и вообще держалась очень дружелюбно. Работала Анна поварихой в какой-то столовой. Внешне невзрачная, с грубоватым лицом и пористой кожей, она по мере сил старалась не падать духом и отличалась некоторой вульгарностью, не в пример своей умной старшей сестре.

С Трудой Нойке у меня быстро завязались добрые отношения, хотя и не вполне теплые. Конечно, мы превосходно ладили, однако ж встречались не как личности, а как аллегории. Труда воплощала для меня коммунистическое Сопротивление, я для нее была гонимой еврейской девушкой, которой необходимо помогать из принципа.

Вдобавок мою покровительницу постоянно снедало внутреннее беспокойство. И нередко она срывала злость на муже, на Юле. Чихвостила его на чем свет стоит, а он большей частью покорно все это выслушивал. Частенько Труда еще и заставляла мужа и сына Вольфганга переставлять мебель в квартире.

– Вот глупость-то, – кричала она тогда, – кухонный стол стоит вдоль стены, а ведь куда лучше поставить его боком!

Бедолаги безропотно двигали стол и прочую мебель туда-сюда, пока все опять не оказывалось на прежних местах.

Юле Нойке был человек в высшей степени порядочный. Труда то и дело ужасно на него орала, потому что он якобы что-то сделал не так. Дети, Инга и Вольфганг, без конца попадали в неприятности, и ему здорово мешало, что он всего лишь отчим.

Как-то раз, когда мы разговаривали с глазу на глаз, он рассказал, что знал первого мужа Труды по партийной работе и очень уважал. Сам он тогда сидел без работы и находился в очень тяжелом положении. А на вдове Рудольфа Хуббе женился вскоре после его насильственной смерти, чтобы помочь ей и детям. При его деликатности он ни словом не намекнул, что несчастлив. Но я все равно заметила.

У Труды и Юле родился общий ребенок. Тем самым для него сбылась заветная мечта.

– Никогда я на своем не настаивал, – сказал он, – только в тот раз. Дочку назвали именем, которое мне особенно нравилось: Роземари. Но малышка очень скоро умерла.

Впрочем, в жизни супругов Нойке были и менее печальные стороны. Труда, убежденная магдебургская патриотка, еще в школе завела подругу, которая стала певицей и сделала карьеру под именем Лиза Летко. Когда она выступала в премьерных спектаклях театра “Метрополь”, Труда непременно получала контрамарки, и эти походы в театр служили ей своеобразным жизненным эликсиром. Что родители подруги принадлежали к числу ненавистных богатеев, а вдобавок были нацистами, она в таких случаях великодушно не замечала.

Юле отличался большой музыкальностью и прекрасно пел. Много лет он состоял в мужском певческом обществе. Да и Труда порой тоже звонким голосом напевала песенки.

Незадолго до моего отъезда в Магдебург Труда изложила мне особую просьбу:

– Наверно, ты заметила, что я принадлежу к коммунистической группе Сопротивления. Как насчет помочь нам и отвезти в Магдебург листовки?

Я с восторгом согласилась. Мне очень хотелось наконец-то что-нибудь сделать, я даже мечтала совершить великий подвиг. Но тотчас заметила, что Труде мой энтузиазм не слишком понравился. Очень спокойно, очень по-деловому и с ноткой иронии она спросила:

– Ты вправду считаешь это разумным?

Затем она ушла, дав мне время на размышление. Я представила себе, как с чемоданчиком, полным листовок, буду сидеть в поезде и, быть может, мне придется открыть его для проверки, на предмет товаров с черного рынка. Случись такое, вся моя борьба за жизнь – и весь риск, на какой шли ради меня другие, – обернутся бессмыслицей. А значит, с листовками связываться не стоит.

Потом я прикинула, как перед отъездом отделаться от листовок. Для этого надо вызвать на вокзал Ханхен Кох и в туалете отдать ей пакет. А она возьмет отгул и попытается незаметно уничтожить листовки.

Когда Труда вернулась, я спросила:

– А можно посмотреть такую листовку?

Содержание меня изрядно разочаровало. “Положите конец войне!” – вот что там было написано, и Труда резким ироническим тоном спросила:

– Может, у тебя есть идея, есть рецепт, как положить конец войне?

– Нет, – призналась я.

Потрясающе: с одной стороны, эта женщина была настоящей героиней Сопротивления, а с другой – критически осмысливала все свои дела.

– Но почему ты занимаешься этой опаснейшей работой, если не очень-то в ней уверена? – спросила я у Труды.

– Это не для тебя, – сказала она, – нельзя тебе везти в Магдебург листовки. За тобой охотятся убийцы. А вот я смогу жить дальше, только если постараюсь остановить убийц. Иначе я вообще потеряю право на жизнь.

Она объявила, что вместо листовок я повезу ее сестре Эрне картошку, полученную от Красной помощи “для советской парашютистки”. Последние слова вырвались у нее нечаянно.

Как выяснилось, Труда доложила ячейке, что помогает еврейской девушке. И там это восприняли в штыки – не из антисемитизма, а по причинам партийной дисциплины и “великих задач”, которые им всем предстояло выполнять. От негодования она рассказывала так сумбурно, что я поняла ее с большим трудом.

– Да пошли они в задницу! – возмущалась она. – Кому польза от того, что мы тайком встречаемся, шепчем какие-то пароли и сжимаем в кармане кулаки? Единственное, что имеет смысл, – это спасение человеческих жизней!