Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Труда решила эту проблему по-своему. На следующей встрече рассказала товарищам, что все поняла и теперь помогает советской парашютистке.

9

Поездка пассажирским поездом в Магдебург заняла несколько часов. Сидя в самом дешевом купе, я разглядывала попутчиков. Молодая женщина с маленьким ребенком на коленях вполне внятно шепнула своему соседу, чтобы он спросил, сколько девчушке лет. Он так и сделал. Малышка вскинула ручки и сказала:

– Два годика, и пока не замужем.

Все смеялись до слез.

Когда в купе стало поспокойнее, я откинулась на спинку сиденья и погрузилась в воспоминания, решив за время поездки как можно подробнее вспомнить все, что касается нашей давней прислуги.

К примеру, вспомнила Эрну Найгенфинд. Мы познакомились с ней, когда мама ездила лечиться в Исполиновы горы. Мне тогда было лет семь, и мы с папой на несколько дней съездили к ней в гости. Ночевали в пансионе в Круммхюбеле[35], где Эрна работала подавальщицей. Мне она ужасно понравилась: невероятно густые белокурые косы она уложила так, что они закрывали почти весь затылок и уши. Невольно я то и дело смотрела на нее. В моих глазах Эрна была красавицей, хотя из-за сильной близорукости носила очки в металлической оправе, которая глубоко врезалась в переносицу.

Надо сказать, в пансионе с подавальщицей обращались скверно, постоянно на нее кричали. Я умоляла родителей забрать ее в Берлин. И действительно, Эрна Найгенфинд приехала к нам, оказалась милой, работящей и осталась довольно надолго. Она рассказывала, что раньше другие дети дразнили ее Арапкой, и научила меня силезской народной песенке, где речь шла про сбор черники. “Когда кружечки наполним, мы опять пойдем домой”, – гласил припев.

Потом появилась Вера Собаняк, дочка крестьян из Бранденбургской марки. Как-то раз ее родители пригласили нас к себе и вздумали показать, что значит приличная порция мяса. Принесли огромные миски, полные жареных куриных ножек и шницелей. Мы, конечно, отказываться не стали, ведь у нас в семье придерживались принципа: дома ешь что хочешь, в гостях – что велят. И по дороге я, понятно, угощалась венскими сосисками. Мы ведь жили в Берлине, а не в польском гетто.

Но дома (теперь я и об этом вспомнила) мы так же естественно вели кошерное хозяйство. Хотя так было не всегда. Я пришла в ужас, узнав, что до моего рождения родители некоторое время жили некошерно, так как считали иудейские законы о пище сугубо формальными, неудобными и неважными. Но когда родилась я, они решили снова переключиться на кашрут[36]. “Поколеблется один камень, поколеблется все здание”, – гласит Талмуд. Родители хотели передать мне еврейскую традицию, хоть это и не всегда было просто: кошерное мясо стоило очень дорого.

Когда мне исполнилось девять, у нас опять появилась новая прислуга, девица по имени Гретель Штиверт. Всего через несколько дней она сказала мне: “Уже полгода я не имела ни с кем половых сношений. Ни один человек такого не выдержит!” Я вообще не поняла, о чем она толкует.

Гретель Штиверт, миниатюрная, пригожая блондинка, очень прилежная, рано осиротела, а молодой человек, с которым она была помолвлена, разбился на мотоцикле. Некоторое время она дважды в месяц, по выходным, продолжала навещать его родителей. Эти люди, по фамилии Чёпе, как-то позвонили нам по телефону и кое-что рассказали про Гретель, что для моей мамы новостью не стало: эта молодая особа вполне примирилась с гибелью жениха и вечерами ходила на панель. Там она превосходно зарабатывала и нередко была одета чрезвычайно элегантно: белая юбка в складку из отличной шерсти, темно-синий жакет, а на голове шляпка, похожая на сбитые сливки. Мне она казалась ослепительно красивой, и я мечтала когда-нибудь выглядеть так же элегантно. Да и ее профессию считала не такой уж и плохой. Честно говоря, куда унизительнее заниматься идиотской работой на других людей. К сожалению, она довольно скоро от нас ушла, трудилась уже только на панели.

Вскоре после того, как к власти пришли нацисты, мы навестили супругов Чёпе в их квартире на Таборштрассе, чтобы обсудить так называемую трагедию, случившуюся с Гретель. Двое стариков, поперек себя шире, в войлочных туфлях, провели нас через переднюю комнату, набитую несчетными безделушками и всякой безвкусицей. Мы расположились в большом красивом зимнем саду. Господин Чёпе, который, как и его жена, принадлежал к какой-то секте, умеренно ругал нацистов. Когда речь заходит о вещах глубоко религиозных, приличные люди на берлинском диалекте не говорят. Но господин Чёпе несколько перегибал палку: произносил “г” даже там, где вообще-то на месте “й” или “и”. Например, “наш Господь Гисус”, а потом вдруг, от волнения забыв обо всем, переходил на диалект. От этого контраста я чуть не прыснула.

На обратном пути мы заметили на трамвайной остановке записочки, явно изготовленные с помощью детской типографии: “Геббельс говорит: пушки вместо масла”. Родители мигом подхватили меня под руки и со всех ног припустили прочь, буквально волокли меня за собой, раньше такого никогда не бывало. На следующей остановке – те же записки. Не останавливаясь, мы несколько раз свернули за угол и в конце концов поехали домой на метро. Родители жутко перепугались, как бы кто не заподозрил нас в расклейке этих записок. Но едва мы покинули зону опасности, сразу успокоились и повеселели. Искренне обрадовались, что такие записки вправду еще существуют.

Потом у нас работала Марта Зилль, особа медлительная, нерадивая, тупо возившая пылесосом по коврам. Однажды она без приглашения заявилась к нам в столовую с женихом, парнем в форме штурмовика. Тот вежливо поздоровался, сказал “хайль Гитлер”, вскинул руку и объяснил, что пришел получить задержанное жалованье. “Ах, прошу вас, – учтиво произнес папа, – пройдемте в контору, я покажу вам всю бухгалтерию”. Совершенно спокойно папа продемонстрировал штурмовику, что жалованье всегда выплачивалось без задержки. “Что ж, порядок”, – только и сказал тот.

После этого родители ледяным тоном объявили прислуге: “Марта, с первого числа вы уволены, но уйдете прямо сейчас. Мы выплатим вам жалованье за весь месяц. Вам есть куда пойти, есть родные?” Зилль ушла, не прощаясь, тогда как штурмовик сердечно пожал всем руку, сказал “до свидания”, да еще и поблагодарил.

Папа потом пояснил мне: “Этот паренек простоват, но добродушен. Кто-то из его товарищей-штурмовиков внушил ему, что жених прислуги, работающей у евреев, может теперь их шантажировать. Но, судя по всему, инструкции тем и ограничились, и когда я ему доказал, что все в полном порядке, он шаркнул ножкой, как положено воспитанному молодому человеку”.

Марта Зилль была у нас последней прислугой-нееврейкой. В 1935-м вступили в силу нюрнбергские законы, по которым арийки моложе сорока пяти лет не могли проживать под одной крышей с евреями.

Площадь перед магдебургским вокзалом выглядела в точности так, как описывала Труда. Я обратилась к какой-то древней старушенции, спросила насчет нужного трамвая. Вместо ответа она подозрительно уставилась на меня: “Откуда ж вы будете? Вы ведь нездешняя!” При этом она неприятно приблизилась к моему лицу. Я постаралась поскорее от нее отвязаться и обратилась к пожилому мужчине, который тотчас мне помог.