Счастье рядом - Аннэ Фрейтаг

– Почему сразу я? – прикидывается он невинным.

– Да, ты. – Мое лицо горит. Вплоть до мочек ушей.

Оскар подходит ближе. Я чувствую его дыхание щекой, а затем ухом.

– Солнце сегодня, кажется, особенно агрессивно, – шепчет он с ухмылкой. – Думаю, тебе стоит лучше поесть мороженого.

День медленно сменяется вечером, и небо над Арно окрашивается в красно-розовые тона. Мы идем по булыжной мостовой и приближаемся к Понте-Веккьо. Парочки прислоняются к стене и фотографируются на фоне моста.

– Пойдем, Креветка, тоже сфотографируемся! – говорит Оскар и перебегает на другую сторону улицы. Он кладет руку мне на плечи и крепко прижимает меня к себе. Наши виски касаются друг друга, а мое сердце очень быстро стучит под ребрами. Я достаю ему до подмышки. – Улыбочку, Тесс.

Я хочу улыбнуться, но его запах и тот факт, что наши тела так близко друг к другу, парализуют мое лицо. Оскар нажимает пальцем на экран, а затем смотрит фотографию.

– Я знаю, ты можешь лучше, – говорит он и смотрит на меня. И в тот момент, когда я закрываю глаза, чтобы сконцентрироваться, а может, и улыбнуться, он прикасается ко мне губами. Во мне все переворачивается, Оскар и этот поцелуй, от которого темнеет в глазах. Многочисленные пары, шум и жара. В моей голове царит тишина. Так ощущается покой.

Рот Оскара отделяется от моего, и я открываю глаза. Он смотрит на меня таким взглядом, что я чувствую его всем телом, а затем он снова смотрит на дисплей и ухмыляется.

– Намно-о-ого лучше, – шепчет он и показывает мне фотографию.

По мне видно, как я прочувствовала поцелуй. Секунды замерли и длятся вечность. Оскар обнимает меня за плечо, улыбается и тихо говорит:

– Ты мне как раз по подмышку.

Может, это ребячество, но он сказал именно то, о чем я только что думала, и это еще одна вещь, которую я в нем люблю.

– А вот и кафе-мороженое, – Оскар показывает на магазинчик, на прилавке которого четыре тысячи сортов.

Пару минут спустя мы стоим на тротуаре и смущенно смотрим друг на друга. У Оскара в руках рожок, такой большой, как кулек для первоклассника, а у меня стаканчик, который рассчитан на обычный шарик, но в котором сейчас ютятся друг на друге целых четыре шарика. На розовом стаканчике написано «Мое мороженое», но для меня одной этого слишком много.

– Это, кажется, самое дорогое мороженое, которое я когда-либо ела, – говорю я.

– Это не просто мороженое, – отвечает Оскар. – Это флорентийское золото. – Я смеюсь. – Серьезно, я надеюсь, это очень значимое место, о котором мы не знаем.

Я облизываю огромный айсберг в моем стаканчике и на секунду закрываю глаза. Оно несказанно кремовое и сливочное, а его холод освежает каждый миллиметр моего рта.

– На вкус оно просто бесподобно, – говорю я и открываю глаза.

– Да, именно такое, – ухмыляется Оскар. – Как думаешь, мы сможем найти тихое местечко?

Мы проходим по всемирно известному Понте-Веккьо, погружаемся в вечерние оживленные переулки и наконец-то оказываемся на маленькой площади. Она расположена недалеко, но на ней совсем нет людей. В центре стоит обелиск, который устремляется в черное ночное небо, а теплый свет многочисленных фонарей освещает старые высокие городские дома.

– Присядем вон там? – Оскар показывает на основание одного из зданий.

Я следую за ним, и мы садимся очень близко друг к другу. Камни еще теплые, как будто запомнили тепло дня, который закончился еще пару часов назад. Мы облокачиваемся на стену и доедаем мороженое, хотя уже не можем его есть.

– Здесь красиво, – тихо говорю я. – И так тихо.

– Ты красива.

Я хочу возразить, но его взгляд не отпускает меня. Он настолько пристальный, что у меня нет слов. В глубине его глаз что-то сверкает, и я тону в них. Что-то такое, что заставляет меня неровно дышать. Я совершенно точно неидеальна. Скорее, наоборот. Я просто Тесса. Но, может быть, это именно то, что нравится Оскару во мне.

– Почему Оксфорд? – спрашивает Оскар.

Мы съели все мороженое и теперь плетемся в сторону Соборной площади.

– Я не знаю… город был таким… таким живым, – я подбираю слова. – Ну да, немного громкий, но в то же время не очень, полон людей, но не переполнен, как будто я поняла его инстинктивно. Или он меня. – Я смотрю на Оскара. – Понимаешь, что я хочу сказать? – Я начинаю смеяться, и боль внезапно пронзает меня.

– Да, понимаю, – отвечает Оскар. – У меня были такие же ощущения в Лондоне.

– В Лондоне? – Я делаю вдох, не обращая внимания на боль, которая ударяет по сердцу словно кулаком и все больше усиливается. «Я не хочу этого! Это моя ночь!» – Как долго ты там пробыл? – выдавливаю я из себя.

– Около двух лет.

– Вау, – удивляюсь я, когда боль немного отпускает. – И как… как ты там очутился?

– Обычно, – отвечает Оскар, вздыхая. – Отца перевели, и мы переехали.

Я стараюсь незаметно стереть пот со лба и со страхом жду очередной атаки и последующей за ней боли, которая ясно напоминает мне о том, что каждый удар моего сердца может оказаться последним.

– Все хорошо?

Я киваю и избегаю его взгляда. Затем аккуратно набираю воздух в легкие, насколько они мне это позволяют.

– А чем именно занимается твой отец? – спрашиваю его. – Я знаю, что он учился в университете вместе с моим. Исходя из этого, могу предположить, что он тоже адвокат…

– Нет, он дипломат, – Оскар останавливается и с подозрением смотрит на меня. – Я думал, ты знаешь.

– Нет, откуда?

От его ухмылки у меня бегут мурашки по спине и рукам, они заглушают неровные удары моего сердца. Пусть даже чуть-чуть. – Креветка, моя мама кроме этого практически ни о чем другом не говорила, когда мы были у вас на ужине.

– Оу, – я смотрю в пол.

– Ты правда ничего не запомнила? – спрашивает он, смеясь. – Серьезно?

– Я не помню практически ничего с того вечера, – я смотрю ему в глаза. – Кроме тебя.

Звуки фортепиано становятся громче с каждым пройденным метром.

– Мазурка, сочинение 68 Шопена. Я даже не знаю, сколько раз играла это произведение. Чаще всего для мамы. Оно ей нравилось. Я отчетливо помню, что, как только начинала играть первые ноты, она сразу же приходила в гостиную. Ложилась на диван и слушала, закрыв глаза. Как будто оно манило ее и переносило в другой мир. Тогда я не понимала, что конкретно трогает ее, но сейчас понимаю. Это легкость и одновременно свинцовая тяжесть. Как безобидный взмах крыла и разбитое сердце. Как улыбка и слезы.