Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

он лишь посредник. Мольбы, призывы, обращения следует оставить Создателю, сказал он. Причиной его желания не дать ей получить медицинскую помощь был не просто его католицизм, это была его бесценная личная вера другого типа, но какого именно, Эвелин не знала ни тогда, ни сейчас.

— Я буду молиться, — сказал он матери, как и бесчисленное количество раз ранее. — Увидим, чего Он хочет на самом деле.

И в тот вечер, проглотив холодную застывшую еду, пятилетняя Эвелин молилась по-своему. Хотела она или нет, это было ей предписано из соображений нравственности. Даже когда отец стоял, подслушивая под дверью, или нависал над ней тяжелой тенью, ей всё равно удавалось придумать собственные молитвы.

Дорогой Боженька, пожалуйста, скажи моему отцу, что ты на самом деле не хочешь, чтобы мамочка умерла. Он думает наоборот. Он говорит, что ты этого хочешь. Ты ведь не хочешь, правда? Оллмен.

Боженька. Пожалуйста, Боженька. Я чувствую, что отец наблюдает за мной. Он не понимает, но должен понять. Всё на самом деле очень, очень плохо. Пожалуйстаааааа. Оллмен.

Таким образом, у нее был тот, кто мог ее услышать, потому что мать не решалась признавать ужасную реальность. Насколько ей это удавалось, она держала всё в себе. Тогда молитва оставалась для маленькой Эвелин единственной отдушиной. По крайней мере, пока однажды перед сном отец не сказал ей:

— Читай молитву вслух. Я должен слышать тебя. Никакого шепота, никакого бормотания. Вслух.

Ей не хватило смелости обернуться и посмотреть на него. Она осталась на коленях, вжав локти в пружины кровати, сложив ладони, тонкая и бледная, как лист кальки. Мать закрылась в ванной, и его кулаки, пульсирующие, как два сердца, покраснели и устали колотить в дверь.

Но она не могла восстановить картину, как прошла молитва. Потому что, насколько она помнила, она использовала тихий голос в голове. Свободный голос, который дано слышать лишь ей и Господу. Теперь же он хотел влезть к ним третьим, разузнать, потому что его охватила паранойя. Он был божественным посредником.

— Я… Дорогой Боже…

— Нет! Я тебе сказал. Читай молитву.

Она не могла вспомнить молитву, которую он заставлял выучить не так давно, поскольку считал те слова единственными соответствующими.

Он опустился на колени рядом с ней. Она уловила необычный запах призрачного дыхания, возникающего над ее затылком. Незнакомый и странный запах, от которого морщился нос, словно миниатюрный беззвучный аккордеон. Она помнила, как впервые услышала его где-то на кухне приблизительно тогда, когда у матери начались боли в животе.

Он обнял руками руки Эвелин и, крепко обхватив, соединил свои ладони поверх ее ладоней. Ей казалось, что он пытается поглотить ее своим телом, вобрать в себя. Фагоцитоз.

— О, милосердный Иисус[46]… — сказал он ей на ухо, и близость превратила его шепот в крик.

— О, милосердный Иисус, — повторила за ним она.

— …прости нам наши прегрешения…

— Прости нам наши прегрешения.

— …избавь нас от огня адского…

— Избавь нас от огня адского.

— …и приведи на небо все души…

— И приведи на небо все души.

— …особенно те, кто больше всех нуждается в Твоем милосердии…

— Особенно те, кто больше всех нуждается в Твоем милосердии.

— Аминь.

— Оллмен.

— Аминь.

— Аминь.

Эвелин, Отец Питер, Марси и Люсиль, соединив руки, в унисон пробормотали:

— Аминь.

— А теперь налетай, — сказал Отец Питер. — Не стесняйся, Кэти. Ты ведь не только наш гость, ты — член семьи.

Эвелин от неожиданности уставилась на него. Он улыбался. В такой момент ему бы стоило высунуть трепещущий язык, если бы тот был раздвоен, и цветом и структурой напоминая капилляры. Узнал ли он ее, хотя она стала выше, загорелая, с короткими крашеными волосами, не говоря уже о незначительных внешних изменениях, вызванных течением времени, что, собранное воедино, делало ее незнакомкой или, по крайней мере, человеком со смутно знакомыми чертами? На его лице не было ни тени удивления ни тогда, ни сейчас. Как он может быть таким равнодушным в присутствии единственной дочери, которая сбежала из дому и которую он не видел больше пяти лет?

Ты — член семьи. Такая неуклюжая фраза, любезность, лишенная искренности, сорвавшаяся с языка и сделавшая связь осознанной. Он сглотнул, словно адамово яблоко на самом деле было яблоком, вживленным в гортань. То поднимаясь, то опадая, то застывая на месте. Блестящим в пупырышках, как шкура ощипанного цыпленка.

Она не могла представить, сколько физических и умственных усилий требовалось для поддержания человеческого обличья. За исключением небольшой перемены в его двуличном одеянии, он создал искусство из иллюзии. Он был и актер, и чародей. Гений волшебства.

Чтобы проверить свои догадки, она пристально следила за малейшими движениями его лица во время трапезы. Более того, решила она, это возможность для стратегической игры.

— Да, Марси, — сказала она. — Мне очень любопытно. Как вы познакомились с Отцом Питером?

Отец Питер наклонился над тарелкой, словно продолжал молитву.

— Знаете, — сказала она, ласково посмотрев на Питера и снова переведя взгляд на Эвелин, — на самом деле, это забавная история. Я обнаружила его на дне бутылки.

Питер взглянул на нее весьма спокойно. Под кожей, в глубине радужной оболочки всколыхнулась тревога.

— Не может быть, — сказала Люсиль, поднеся к губам морщинистые пальцы.

Сгребши вареное яйцо с тарелки, Питер проглотил его целиком, и овальная форма выделилась на очертании шеи перед тем, как опуститься в желудок.

— Всё было, как и звучит, более или менее романтично. Представьте бутылку, вынесенную на берег, а внутри — небольшой пергаментный сверток, записку. Интересно, не правда ли? Есть ли среди нас тот, кто не захотел бы ее прочесть?

— Нет, — возразила Люсиль.

Взгляд Питера стал спокойнее, но всё еще настороженный. Он немного откинул голову назад, словно готовясь к нападению. Его глаза были прикрыты.

— Достать ее оттуда не представлялось возможным, — продолжала Марси, — только разбить бутылку. Что я и сделала. Я ее разбила. Это была часть его, и я ее разбила.

Интересно, думала Эвелин, Марси всегда говорит метафорами, или это прихоть, вызванная ее присутствием, часть игры, которую она и начала.

— Итак, — она наконец отринула перенесения. — Он был пьяница, а я сделала его трезвенником. Я превратила его в того, кем он должен быть, по крайней мере, попыталась.

— Хватит, Марси, — прошипел Питер. — Я не хочу сидеть и слушать всё это. Наши гостям неинтересно знать о моих прошлых грехах. Сейчас я выполняю Его работу. Я в большем долгу пред Ним, чем пред тобой. — Он взглянул на Люсиль. — Прошу извинить мою супругу.

— О, — прохрипела Люсиль. — Все пьют.

— Кто больше, кто меньше, — согласилась Марси.

Отец Эвелин