Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции - Барбара Уокер

Россию и проехав в июле 1914 года через Германию и Австрию в Швейцарию, Волошин обосновался в швейцарском городе Дорнахе как раз тогда, когда обе стороны системы европейских союзов начали объявлять войну. Дорнах, в котором Волошин оставался до января 1915 года, был центром антропософского движения; там он встретился с Маргаритой Сабашниковой (ставшей теперь убежденной последовательницей антропософии) и принял участие в разнообразных мероприятиях, проводимых этим движением. В Дорнахе он также познакомился с множеством немцев – последователей движения и в первые дни войны был сильно подвержен влиянию их настроений. Это влияние оставило след в его душе. Приехав в Париж в начале 1915 года, он писал матери:

Я уже почти неделю в Париже. И хотя эти дни Париж живет в ожидании с часа на час нападения цеппелинов, но после Дорнаха я чувствую здесь глубокое успокоение и тишину душевную, потому что отошло то нестерпимое противоречие, которое рождалось там от непосредственного соприкосновения с германским миром[134].

Налетевший той осенью шквал противоречивой пропаганды и слухов быстро внес раскол между европейцами, даже между европейцами, связанными между собой самыми тесными интеллектуальными узами. Для Волошина проблема заключалась в том, кому верить. После того как в Дорнахе он основательно познакомился с немецкой точкой зрения, во Франции он предпринял целенаправленные усилия, чтобы выяснить мнение противоположной стороны. В письме матери он продолжал:

Относительно же германских жестокостей я здесь [во Франции] наконец нашел такие документы, что мог позволить себе поверить в них и отвергнуть отрицания самих немцев. Тем трагичнее для меня представляется теперь то абсолютное доверие и солидарность с Пруссией, которая есть сейчас у всех немцев без исключения. Что же касается начала войны, то ведь в Германии все до единого человека убеждены, что военные действия были начаты Россией до объявления войны и восточная Пруссия была занята без объявления войны рус<скими> войсками. Я лично склонен верить версии союзников, но не могу не признать, что это только доверие чувства, потому что, конечно, во всех опубликованных до сих пор желтых, белых, красных…[135] книгах есть много сознательных пропусков [Волошин 2003–2015, 10: 282].

Проблема, кому верить, не переставала беспокоить Волошина по мере развития военных действий; подстрекательская полуправда военного времени вызывала у него недоумение и отвращение. Где-то в первой половине 1915 года он написал стихотворение под названием «Газеты», которое начиналось так:

Я пробегаю жадным взглядом

Вестей горючих письмена,

Чтоб душу, влажную от сна,

С утра ожечь ползучим ядом.

Далее в стихотворении с горечью осуждается «ложь», которая «…заволакивает мозг / Тягучей дремой хлороформа» [Волошин 1991 д: 98]. Мать Макса решительно осудила данное стихотворение и, по-видимому, сообщила об этом в письме, которое она отправила ему в Биарриц в июне 1915 года. Стихотворение показалось ей предательским, особенно (как считал Макс) его последние строки: «Дозволь не разлюбить врага / И брата не возненавидеть!» В августе (почта из России по Францию шла шесть недель) он резко ответил: «Вероятно, ты сама совсем веришь той “полуправде”, что создается газетами, той официальной тактической правде, которая нужна для поддержания духа. Я ей, к сожалению, совсем не верю. Эта условная правда самое страшное во всей войне». Солидаризируясь с одним из самых ярых циников, высказывавшихся о войне, он добавил:

«Que messieurs les assassins commencent»[136], отвечают защитники смертной казни ее противникам. Бернард Шоу остроумно обернул эту фразу в том смысле: «…пусть убийцы начинают, а мы будем продолжать (т. е. казнить)». С войной то же самое. Немцы начали, остальные продолжают, и подражают им[137].

Он обладал относительным иммунитетом к вражде по отношению к «Гансам»: «Я против немцев. Но, отбросивши все условные истины настоящего года, не вижу, чем морально французы выше немцев. (Индивидуальности не считая и не считая отдельных жертв.)» Здесь также выходит на первый план характерная для него склонность рассматривать позиции всех сторон конфликта, бывшая бесценной в годы его «миротворческой» деятельности в стане символистов и в собственном доме. «Я понимаю твое негодование, – продолжал он. – Но не понимаю того, как приписываешь мне Иудушкину молитву, когда естественно было бы подумать: очевидно, все не так просто и ясно, а есть и другие точки зрения, другие представления о совершающемся» [Волошин 2003–2015, 10: 408–409].

В марте 1916 года Волошин покинул Париж и вернулся в Россию через Лондон, Берген, Торнио и Белоостров. В России он проехал через Петербург и Москву и в конце апреля прибыл в Коктебель[138]. Как нам уже известно, он провел лето 1916 года в Коктебеле, участвуя в домашних и других литературно-художественных мероприятиях. Осенью он попросил и получил освобождение от призыва по медицинским показаниям. В декабре они с Еленой Оттобальдовной отправились на зиму в Москву, где встретили Февральскую революцию 1917 года. В следующий раз Волошин смог приехать на север только в начале периода Новой экономической политики (НЭПа). В конце апреля оба вернулись в Коктебель, где в последние спокойные коктебельские лето и осень побывало множество известных русских литераторов, от Цветаевой и Ходасевича до И. Г. Эренбурга и Горького, хотя не все они останавливались в доме Волошина [Купченко, Давыдов 1990: 58]. Такой массовый приток отдыхающих объясняется относительным спокойствием первых месяцев русской революции в Крыму, где рабочий класс был представлен скромно, а крестьянство было относительно зажиточным [Kenez 1977: 191]. В конце октября в Коктебеле Волошин, как и все в стране, узнал о большевистском государственном перевороте; Гражданская война стала неминуема.

Здесь необходимо уделить некоторое внимание предыстории событий Гражданской войны в Крыму, чтобы представить себе тот исторический контекст, в котором пришлось выживать Волошину. Вскоре относительное спокойствие было там нарушено ростом национализма крымских татар, которые сначала потребовали автономии, а затем – возвращения Крыма в мусульманскую Турцию[139]. К концу января 1918 года татары были подавлены большевиками, которые пользовались поддержкой русских моряков Черноморского флота, базировавшегося в Севастополе. 2 января большевики захватили власть в Феодосии, ближайшем к Коктебелю большом городе. Однако их власть также оказалась недолговечной: в апреле появились немцы, и Крым перешел под командование генерала Сулькевича, уроженца Литвы, который, как только стало понятно, что немцы в мировой войне проигрывают, обратился за помощью к белогвардейскому генералу Деникину, но к ноябрю 1918 года был вынужден отступить вместе с немцами.

Отчасти причина, по которой Деникин отказался поддержать Сулькевича, была связана с тем, что группа российских либералов, членов крымского отделения кадетской партии, готовилась взять