Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции - Барбара Уокер

Кто-то из проходивших предложил заменить: “Под звуки многотрубны…”»[127] [там же: 316].

Вскоре компания прибыла на место назначения. «Зажелтели окна “Бубен”. Народу много. На сдвинутых столах устроена эстрада, освещенная двумя керосиновыми лампами “молния”» [там же: 316].

Первым выступил Ходасевич, но особого эффекта не произвел; Мандельштама принимали с большей благодарностью. Затем Марина и Анастасия Цветаевы в унисон продекламировали стихи Марины. После них выступил Волошин:

Для собравшихся здесь в большом количестве «нормальных дачников» надо было читать о любви. И когда он закончил строками:

Люби его метко и верно —

Люби его в самое сердце!

аплодировали много и громко. Сзади – чье-то ехидное хихиканье и слова: «Сорвал-таки Макс аплодисменты»… [там же: 317].

Выступали какие-то танцовщицы и певцы, а завершился вечер исполнением «Крокодилы» – пародией на популярную тогда песенку о скитаниях голодной крокодилицы. В пародии один за другим перечислялись наиболее выдающиеся обитатели коктебельской колонии в то лето. Мы уже говорили об упоминании в ней Мандельштама; не обошли и Ходасевича («Явился Ходасевич, / Заморский королевич, / Она его… / Не съела, ничего»), а также Макса и Пра («Максимильян Волошин / Был ей переполошен, / И он, и Пра / Не спали до утра»). Утверждается, что некоторые из коктебельцев исполняли «Крокодилу» на полном серьезе, другие воспринимали ее менее серьезно [там же: 317–318].

История посещения кафе «Бубны» позволяет лучше оценить общественную роль Макса, а также общественную роль и имидж его кружка. Поощряя гостей и помогая им раскрыть свои таланты, Макс рекламировал свой кружок, вносящий ценный вклад в жизнь коктебельского общества; читая собственные сочинения, он дал своей публике, по крайней мере в тот раз, именно то, что она хотела услышать, – стихи о любви. Однако с обеих сторон явно чувствовалось раздражение. Богемное, провокационное поведение и наряды Макса и его гостей выделяли группу на общем фоне и устанавливали четкие границы между кружком и более широким сообществом. Эти границы усиливались публичным признанием (например, в граффити) того, что компания Волошина определяет себя отчасти через свою отстраненность от этого сообщества.

Как уже было сказано ранее, границы между своими и чужими упрочивались благодаря крепнущей устной традиции кружковой идентичности[128]. Эта традиция была заложена групповой идентификацией собравшейся в 1911 году молодежной компании – «обормотов». Хотя в 1910-е годы первые «обормоты» перестали быть единственными и даже основными приезжавшими на лето гостями, а некоторые из них и вовсе перестали приезжать, их прозвище сохранялось и даже перешло на все более возраставшую группу. Описывая свое пребывание (сначала только в качестве дачницы) у Волошиных в 1913 году, художница Юлия Оболенская рассказывает, что, пока она находилась там, туда «съезжались старые друзья-“обормоты”… Эфроны, Фельдштейны, Цветаевы, Майя Кювилье» [Оболенская 1990: 303]. Как нам известно, ни Фельдштейны (художница и ее муж-юрист), ни Майя Кювилье (девичья фамилия поэтессы и переводчицы Марии Кудашевой, в то время жены русского аристократа, которая впоследствии выйдет замуж за французского писателя и сторонника Советского Союза Ромена Роллана) не принадлежали к первоначальной группе: число членов «Ордена обормотов» явно возрастало, по крайней мере если судить по запискам новых членов домашнего кружка.

В 1914 году порог дома Волошина переступила еще одна девушка, Елизавета Кривошапкина, племянница феодосийского фотографа Рудольфа Редлиха, который, будучи другом Кандаурова и Богаевского, входил в число местных контактов Волошина. Однажды тем летом она приехала к Волошиным на машине в сопровождении своего родственника, и на нее произвело впечатление множество комнат в их доме:

В этих комнатах обитало веселое племя «обормотов»: художники, поэты и немного людей других профессий. Все носили мало одежды: босые или в чувяках на босу ногу; женщины, в шароварах и с открытыми головами, эпатировали «нормальных дачников». Был у них и свой гимн, начинавшийся словами:

Стройтесь в роты, обормоты,

В честь правительницы Пра…

[там же: 313].

Военные нотки в этом «гимне» несколько неожиданны (влияние Первой мировой войны?), но глазами Кривошапкиной в 1914 году мы наблюдаем четкую групповую идентичность с прочными традициями поведения, театральности и костюмированности, а также восхваления Пра со стороны «обормотов». Мы также наблюдаем намеки на напряженность в отношениях между кружком Волошина и другими обитателям коктебельской дачной колонии.

Еще одно упоминание об «обормотах» встречается в воспоминаниях В. В. Вересаева, человека, которому во время Гражданской войны предстояло сыграть важную роль в жизни Волошина и который стал членом волошинского кружка после того, как тот возродился. Вересаев не приезжал в Коктебель до осени 1918 года, когда в Крым начали прибывать многочисленные представители интеллигенции, бежавшие от опасностей и лишений охватившей север Гражданской войны, однако его мемуары свидетельствуют о том, что ему каким-то образом было немало известно о предшествующей истории дома Волошина:

Вокруг него [Волошина] группировалась целая компания талантливых молодых людей и поклонниц, местных и приезжих. Они сами себя называли «обормотами». <…>

Мать Волошина носила обормотское прозвание «Пра». Это была худощавая мужественная старуха. Ходила стриженая, в шароварах и сапогах, курила. Девицы из этой обормотской компании ходили в фантастических костюмах, напоминавших греческие, занимались по вечерам пластическими танцами и упражнениями. Иногда устраивались торжественные шествия в горы на поклонение восходящему солнцу, где Волошин играл роль жреца, воздевавшего руки к богу солнцу. Из приезжих в обормотской компании деятельное участие принимали писатель А. Толстой, художник Лентулов и др. [Вересаев 1982: 527].

К этому времени «обормоты» (Толстой и Лентулов) полностью отошли от первоначального молодежного кружка, но по-прежнему выделялись и примыкали к нему своим театральным поведением.

Однако прежде всего нужно ответить на вопрос, откуда Вересаеву, в то время отсутствовавшему, стало столь много известно о дореволюционном кружке Волошина. В его описании нашли отражение несколько разных рассказов: о Пра, ее наряде и привычке курить, о нарядах девушек, о «ритмической» гимнастике. И при этом он не мог быть очевидцем того, о чем писал. И хотя Оболенская и Кривошапкина описывали то, что происходило на их глазах, их рассказы тоже содержат информацию, выходящую за пределы того, что они подробно описывали. Откуда им стало известно, что это «обормоты», видела ли Кривошапкина, как они строились и пели свой звучащий по-военному «гимн», была ли это просто услышанная ею история, – об этом мы знаем не больше, чем, например, о том, откуда столько подробностей о прежнем кружке узнал Вересаев.

Пристальное чтение воспоминаний о дореволюционном кружке Волошина позволяет выявить ряд таких повторяющих