Максимилиан Волошин и русский литературный кружок. Культура и выживание в эпоху революции - Барбара Уокер

домашней компании выделилась отдельная подгруппа, образованная Софией Парнок и Мариной Цветаевой: хотя Цветаева все еще оставалась женой Сергея Эфрона, с осени прошлого года они с Парнок были любовницами. Парнок явно недолюбливала Мандельштама. Возможно, в этом проявлялся элемент соперничества, так как тем летом дому Волошина предстояло стать местом очередного поворота в романтических увлечениях Марины. Весной 1916 года, после разрыва с Парнок, у нее начался роман с Мандельштамом. Когда летом того же года Мандельштам вернулся в дом Волошина, он уже стал полноправным членом домашнего общества. Этому (как и престижу, позднее приобретенному кружком) в значительной степени способствовал его поэтический дар. Однако другие гости не всегда были рады его присутствию; как будет показано далее, для некоторых из них он стал объектом жалоб и насмешек. Или, возможно, это были не насмешки, но дружеское подтрунивание? Временами трудно отличить одно от другого.

Кроме того, среди своих были и такие, кто не очень-то стремился к тому, чтобы стать своим, в частности, поэт Владислав Ходасевич. Творчество Ходасевича начала века мало способствовало его вхождению в довольно идеологизированные модернистские круги; он связывал себя с классической литературной традицией в духе Пушкина[123]. В жизни, как и в творчестве, Ходасевич был кем-то вроде одиночки, не склонного примыкать к толпе, что становится очевидным из его писем жене, написанных в Коктебеле летом 1916 года.

Приехав в Коктебель в начале июня 1916 года, Ходасевич отправил жене подробный отчет о том, как провел день накануне, а также о своих приключениях с некоторыми из его собратьев-курортников. В конце дня у него побывал гость, школьный учитель, вместе с которым он ехал на юг в одном купе. Поскольку этот человек ему нравился, они вместе отправились на пляж и расположились на берегу.

Тут случилась беда: из-за холмика наехали на нас сперва четыре коровы с ужаснейшими рогами, а потом и хуже того: Мандельштам! Я от него, он за мной, я взбежал на скалу в 100 тысяч метров вышиной. Он туда же. Я ринулся в море – но он настиг меня среди волн. Я был вежлив, но чрезвычайно сух. Он живет у Волошина. С этим ужасом я еще не встречался. Но не боюсь: прикинусь умирающим и объявлю, что люблю одиночество. Я, черт возьми, не богема[124].

Несмотря на неприязненное отношение к Волошину и его богемной постояльцам, Ходасевич не сумел избежать визита к ним. Очевидно, в ответ на расспросы жены он вскоре написал еще раз, объясняя: «Здесь живет Макс avec sa mere, Мандельштам и Шервашидзе, художник. Вижусь с ними мало. Был у Макса вчера, просидел час…» За время этого визита мнение Ходасевича о Мандельштаме не улучшилось («Мандельштам дурень: София Яковлевна [Парнок] права. ПРОСТО глуп. Без всяких особенностей»), но его сопротивление ослабевало. Вскоре после этого он написал: «У меня все благополучно. 6-го числа я переезжаю к Волошиным, где за те же деньги будет у меня тихая комната с отдельной террасой. Приставать ко мне не будут. Я так и сказал Максу». Он действительно получил тихую комнату, и, по крайней мере первое время, его, по-видимому, не очень беспокоили; 7 июля он писал: «Я переехал к Волошину. Здесь очень мило. У меня своя терраса, хорошо на ней будет лежать…»

С этого момента Ходасевич начал быстро втягиваться в жизнь местной интеллигенции, с которой Волошин знакомил своих наиболее известных гостей, побуждая их выступать на публике и общаться с ней. 16 июля Ходасевич писал: «Здесь я знаменит. О моих приездах и отъездах пишут в газете». И 26-го: «Вчера снова возили меня в Феодосию, читать в концерте. Не хотелось, но надо было. Я имел большой успех. Больше ни за что не поеду. Надоело до ужаса». Хотя он и ненавидел поэтические чтения, у него появилось несколько местных друзей – художников и литераторов, несомненно, отчасти благодаря знакомству с Волошиным. Ходасевич, хотел он того или нет, стал членом волошинского домашнего кружка[125].

А теперь обратимся к вопросу о чужих, которые оставались чужими, то есть к отношениям между обитателями волошинского дома и прочим населением коктебельской дачной колонии. Дом Волошина неоднократно описывается в воспоминаниях его коллег как центр культурной жизни Коктебеля. Своего рода местом встреч членов кружка с другими жителями городка был местный ресторан, известный как кафе «Бубны», где проходили концерты, танцевальные представления, чтения, в которых принимали активное участие многие члены домашнего кружка Волошина. В этом месте встреч своих и чужих становились видны границы между ними. Граффити и карикатуры на стенах кафе «Бубны» в 1916 году дают представление об имидже Макса в этом более широком сообществе:

У самых дверей нарисован растрепанный толстый человек в оранжевом хитоне, и [здесь же] две стихотворные подписи: «Толст, неряшлив и взъерошен Макс Кириенко-Волошин», «Ужасный Макс – он враг народа, его извергнув, ахнула природа». По другую сторону двери – тоже толстый, очень важный человек: «Прохожий, стой! Се граф Алексей Толстой!» [Кривошапкина 1990: 315].

Рядом с карикатурным изображением Волошина находился «человечек в котелке, черном костюме со стоячим воротничком, подпирающим бессмысленное лицо с усиками. Подпись: “Нормальный дачник, друг природы. Стыдитесь, голые уроды!”» [там же: 315]. Кто сделал эти рисунки и снабдил их подписями, остается тайной: независимо от того, были они выполнены своими или чужими, очевидно, что в отношениях между кружком и остальным обществом существовала напряженность, в какой бы юмористической форме она ни проявлялась.

Рис. 13. Кафе «Бубны», 1912–1913 годы. Архив Вл. Купченко

Рассказ о походе волошинского кружка в кафе «Бубны» на поэтические чтения в один из вечеров лета 1916 года помогает составить представление об его отношениях с внешним миром. Началось все, по словам Кривошапкиной, с большого пира с виноградом, копченой бараниной, овечьим сыром и крымским хлебом, устроенного на волошинской террасе для всех домочадцев:

Когда собрались идти в «Бубны», Коктебель уже потонул в синеве. Темнело рано, лето подходило к концу. Ходасевича, споткнувшегося о камень, с двух сторон подхватывают под руки. В темноте слышно, как он смеется и говорит, что уж если он упадет, то не встанет и читать стихов не будет [там же: 316].

В сумерках они отправились в кафе небольшой компанией.

Рядом какие-то две тени вполголоса обсуждали, как переделать одну строфу в коктебельской «Крокодиле»[126]. Мандельштам обиделся на строчки:

Она явилась в «Бубны»,

Сидят там люди умны,

Но ей и там