Песнь одного дня. Петля - Якобина Сигурдардоттир

как хорошо они жили! Горечь утраты ослабляет напряжение в груди, и слезы начинают течь сами собой. Мужчина замечает их, стряхивает с себя полудрему и выражает удивление. Он неправильно истолковывает эти слезы, хохочет, довольный, и снова тянется к женщине. А она продолжает плакать, плакать от собственного бессилия, унижения, бедности.

— Ну, ну, дорогуша, — говорит он с одышкой и шарит по ней руками.

И она не сопротивляется, хотя и не отдается ему добровольно, она просто лежит, бесчувственная ко всему, и продолжает плакать. Его желания сразу гаснут. Раздосадованный своей неудачей, он обрушивается на нее за эти слезы.

— Да что с тобой сегодня творится? Чего ты ревешь, как девчонка, все-таки ты взрослая женщина.

— Да так, я все о Лине думаю, — виновато всхлипывает портниха.

Мужчина начинает приводить в порядок свою одежду.

— И что ты вечно ревешь из-за нее? Она не пропадет. Женщина будет — первый сорт! — Он хохочет, и портниха понимает, что сейчас последует одна из его любимых шуточек.

— Найдется что пощупать. Будь я чуть-чуть помоложе…

Сердце ее готово разорваться на части, с неожиданной горячностью она вскакивает с дивана. «Ты толстый мерзкий кусок сала! Да как ты смеешь ставить себя рядом с ней!» Но портниха так только думает, произносит эти слова лишь про себя. Она молчит, и ее всю трясет от слез, бессилия и ненависти.

— Перестань реветь, слышишь! — говорит он угрюмо и тянется к выключателю, чтобы зажечь свет. Он никогда не ждет, чтобы и она в темноте привела себя в порядок.

— Девчонка может прийти, — ворчит он, надевая пиджак.

— Ей не нравится, что я живу с тобой, — лепечет портниха.

Он резко поворачивается к ней.

— А зачем ты ей разболтала про это? — сердито спрашивает он, на его круглом лице щурятся злобные глазки.

— Ты с ума сошел! — говорит портниха удивленно, но не сердито. — Неужели ты думаешь, что с девочкой ее возраста говорят о подобных вещах? — И добавляет тихо. — Ты сам кое-что сказал в ее присутствии, когда был навеселе.

— Ну ладно, — говорит он, и видно, что ему неловко. — По-моему, это ее не касается. Мы все-таки сами собой распоряжаемся. Ты ее чересчур слушаешься. В наше время молодежи слишком легко живется. Я всегда говорю, что молодежь надо научить работать, работать ради денег, надо научить ее ценить деньги и уметь с ними обращаться. Самим содержать себя, а не жить на чужой счет. Не одалживаться. Быть самостоятельными. Вот чему надо их учить.

— Как будто я не толкую об этом Лине днем и ночью, — говорит портниха и шмыгает носом. — Она хорошая девочка. И удивительно способная, так говорит ее учительница. Только бы она закончила учебу…

Кто-то бежит вниз по лестнице, и они испуганно и несколько смущенно смотрят друг на друга. Портниха поправляет покрывало на диване.

— Открой скорей! — шепчет она.

Но это не Лина, это Ауса бежит взглянуть на своего спящего сына.

— Все-таки я лучше пойду, — говорит он и расправляет плечи, лоснящаяся гора жира, которая так грязно думает о ее девочке. Хоть бы он больше никогда не пришел к ней. Но она знает, что он придет. Придет, когда ему этого захочется. И она примет его. Это она тоже знает…

* * *

— Зачем ты позвонил мне? А что ты сказал бы, если бы к телефону подошел кто-нибудь другой?

— Сказал бы, что ошибся номером.

— Да… но… Ты не должен звонить мне. Я…

— Почему ты не пришла?

— Кое-что помешало. — Она медлит и не знает, как лучше отразить эту телефонную атаку. — Заболел мой свекор, ему очень плохо.

— Ну и что?

— Неужели ты не понимаешь, что я не могу разгуливать по городу, когда у нас такое несчастье?

— Как не понять! Подавленная горем семья дежурит у постели больного. Кажется, есть надежда, что у тебя скоро освободится комната?

— Господи, каким ты иногда можешь быть злым! — горячо восклицает она, забыв об осторожности.

— Правда? — спрашивает голос в трубке.

Свава молчит, кусает губы. Ей следовало бы повесить трубку. Если бы это был кто-нибудь другой… Но он… Если она сейчас повесит трубку, все будет кончено навсегда.

— Свава, ты действительно собиралась ко мне? — спрашивает голос в трубке уже другим тоном.

О, как хорошо она знает все оттенки этого голоса! Словно что-то ударяет ей в голову, прикасается к коже, сладкой истомой обвивает колени, и ей безумно хочется оттолкнуть последнюю опору и пасть. Но так не поступают и об этом даже не думают.

— Да, это было глупо, но… Хидди, мне так жалко.

— Жалко? И только? После всего, что было?

— Оставь эти глупости! — сухо говорит она в трубку. Она должна проявить твердость. Иначе он испортит ей всю жизнь. Она ему докажет, что она уже не ребенок. Почему они не могут быть друзьями, мало ли что было раньше?

— Это ты говоришь глупости, а не я. Помнишь, что ты сказала мне сегодня?

Хорошо, что он ее не видит: кровь бросилась ей в голову, лицо пылает, сердце вот-вот выскочит из груди.

— Нет, Хидди, честное слово! Просто у меня было такое настроение. Это бывает очень редко, даже странно. Должно быть, я зря выпила. Мне теперь так стыдно!

— Тебе и должно быть стыдно. Но не из-за тех слов. Свава, ты не была пьяной!

Она смеется, приблизительно так, как нужно, хоть и не совсем.

— Ну правда, честное слово! Господи, Хидди, неужели ты все принял всерьез? Ведь мы взрослые люди!

Он холодно смеется.

— Повтори это еще раз.

— Еще раз? Зачем?

— Ты очень смешно это сказала.

— Не вижу в этом ничего смешного. Я действительно так думаю.

— Но все-таки ты собиралась прийти ко мне! Почему?

— Я больше не хочу с тобой разговаривать, — обиженно говорит она.

— Но ведь мы взрослые люди! — передразнивает он ее.

Ей хочется швырнуть трубку, но не хочется расставаться с ним таким образом.

— Хидди, почему мы не можем быть друзьями?

— Какими друзьями?

— Обыкновенными. Добрыми друзьями, — говорит она мягко, она уже овладела своим голосом и знает, что он звучит очень приятно.

— Свава, неужели ты не понимаешь? Когда мы с тобой встретимся в следующий раз, я тебе все объясню, если ты сама не поймешь до того времени. Где я могу тебя увидеть? И когда? Завтра?

— Только не завтра. Я тебе потом скажу, если будешь пай-мальчиком. Разве ты не понимаешь, что мой свекор…

— Это меня не касается. По мне, так пусть все старики катятся к чертовой матери. Я думаю только о нас…

— Боже мой, но ведь надо считаться и с другими.