Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

– Только я прошу тебя, будь со мною откровенен, – сказала Харриет. – То есть будь совершенно откровенен, говори только чистую правду, хорошо? Правда – это часть нашего спасения. Ты обещаешь?

– Да, конечно.

– Она знает, что ты мне все рассказал?

– Я только предупредил ее, что… собираюсь это сделать.

Харриет попыталась представить, как Блейз и Эмили Макхью разговаривают о ней, но не смогла, поэтому торопливо спросила:

– Теперь мы должны сказать Дэвиду, да?

– Боже мой. Боже мой. Если Дэвид узнает… Это… это просто… Нет, я не вынесу.

– Я сама ему скажу, – решила Харриет. – Не откладывая, сегодня вечером. А ты скажешь Монти.

– Монти? Но… зачем?

– Я хочу, чтобы Монти знал. Хочу, чтобы знал хоть кто-нибудь, кроме нас, лучше, если это будет кто-нибудь из наших общих друзей. Тогда, возможно, я пойму, что все это реально. Мне надо почувствовать… что все это действительно существует… Пока что я не могу избавиться от ощущения, что это дурной сон.

– Хорошо. Я скажу Монти.

– Понимаешь, держать все в секрете – это слишком мучительно. Все кругом будут думать, что у нас все по-старому, а на самом деле… Я должна привыкнуть к мысли…

– Да, да. Я понимаю. Я скажу ему. Только давай не будем спешить…

– А когда я увижу ее?

– Ее?

– Да. Ты, надеюсь, не думаешь, что все может продолжаться как раньше? Мы, конечно, договорились, ты ее не бросаешь, но неужели ты думаешь…

– Я не знаю, что я думаю, – сказал Блейз. – Но тебе не надо с ней встречаться, это не нужно, бессмысленно.

– Почему?

– Ну, потому что… она простая лондонская девушка, у нее не такие изысканные манеры…

– Ты боишься, что она начнет при мне ругаться нехорошими словами?

– Нет… но просто она такая жалкая, несчастная, и вообще ей это будет неприятно. Вы с ней даже не сможете разговаривать, это будет безобразная, никому не нужная сцена, ты сама потом пожалеешь… Извини. Никак в голове не укладывается. Зачем тебе это? Прошу тебя, постарайся понять… Извини, я просто не могу сосредоточиться.

– Думаю, то, что ей это будет неприятно, все-таки не главное, – сказала Харриет.

– Прости… Но все же это не имеет смысла. Я совсем не хочу, чтобы вы с ней…

– Я не собираюсь ее упрекать, это было бы глупо. И не собираюсь навязывать ей свою помощь, это тоже глупо и нелепо. Да я бы и не смогла. Но теперь, когда я знаю, что она существует, я должна увидеть ее… и Люку. Ну как ты не понимаешь? Я должна их увидеть! Иначе что это будет? Или ты думаешь, раз ты сообщил мне, что они есть, то можно потихоньку время от времени навещать их, как раньше? Будто ничего не изменилось, кроме того, что я теперь обо всем знаю и все тебе простила? Разве так можно? Конечно, ты не бросишь их на произвол судьбы, и я не хочу мешать тебе с ними встречаться и выполнять свой долг по отношению к ним – хотя, видит Бог, могла бы захотеть… Только… понимаешь, это ведь наше с тобой дело, больше ничье, это наша жизнь, это наш брак, и мы должны делать то, что нужно нам с тобой – тебе и мне. И если мы собираемся дальше быть вместе – по-настоящему вместе, – я должна видеть все своими глазами. Не просто знать с твоих слов, а видеть сама. Наверное, тебе следует быть к ним добрее – даже наверняка, – и я, возможно, сумею тебе в этом помочь. И это тоже часть нашего с тобой… спасения. Конечно, это нелегко – но мы же должны спасти друг друга, и мы сможем, я знаю. Еще сегодня утром, читая письмо, я ничего этого не знала, а сейчас знаю. Но я должна увидеть их обоих хотя бы раз – как бы это ни было больно нам с тобой… и ей. А теперь расскажи мне, как все было. Только, пожалуйста, абсолютно все, с самого начала. Где вы с ней встретились?

Блейз удивленно смотрел на свою жену. От нее исходила энергия и спокойная, почти ликующая уверенность, каждое ее слово было исполнено нравственной силы. И это то нежное создание, за которое он столько лет боялся, ограждал от жестокой правды? Глупец! Теперь он ясно видел, сколько силы в этой женщине – и эту силу породила в ней та самая жестокая правда. Он надеялся на ангельскую доброту, но эта ангельская мощь явилась для него полной неожиданностью. Борясь с нахлынувшим чувством жалкой, смиренной благодарности, он заговорил.

Вечером Харриет рассказала обо всем Дэвиду. Как только она начала, он отвернулся, но выслушал до конца, не перебивая. В косых лучах вечернего солнца стриженая лужайка за окном топорщилась жесткой золотистой щетиной. Харриет с утра ничего не ела. До трех часов они с Блейзом проговорили, потом она приняла аспирин и поднялась к себе – прилечь. Блейз сказал, что он пройдется по улице, а на обратном пути заглянет в Локеттс. Возможно, как раз сейчас он сидел у Монти. Харриет была уверена, что Блейз рассказал ей все без утайки, а от явного облегчения, которое он сам при этом испытывал, ей словно бы тоже становилось легче. Навязчивый образ разрушенного мира не уходил, словно над землей пронесся ураган, круша все на своем пути. Ураган умчался, но после него почему-то остался странный белый слепящий свет. Днем, когда Харриет кормила собак, из ее глаз катились слезы, капали в собачьи миски. Маленькие славные домашние ритуалы, которые она так любила, сделались вдруг пустыми и никчемными. Среди окружавшей ее разрухи ее поддерживала лишь любовь к мужу, которого она жалела всем сердцем, и непоколебимая уверенность в том, что она обязана быть сильной. «Я дочь солдата, – снова и снова повторяла она, – я дочь солдата, сестра солдата». Вспомнилось, как однажды, когда в части у Эдриана погибло сразу несколько человек, он сказал: «Что делать, на то и солдаты, чтобы их убивали. Такая у них работа». И теперь, когда на Харриет обрушился этот ураганный огонь, она понимала, что выбора нет – она должна выстоять. Откуда-то явилось мужество, которого она не знала за собой прежде. Было невыносимо больно, но в сознании Харриет, казалось, все время происходили какие-то перемещения, словно там что-то сдвигалось, что должно было помочь ей перенести боль. Было такое чувство, будто кризис тянется уже много дней, но скоро он кончится и начнутся новые чувства и мысли, пока неведомые ей. Этим, возможно, и объяснялось стремление Харриет рассказать обо всем Дэвиду немедленно. Ей и в голову не приходило, как это трудно, дико и странно – говорить о таких вещах с сыном.

– Вот такие дела, – сказала она.

В голосе Харриет звучало нарочитое равнодушие, чего раньше тоже никогда не бывало. Ей вообще много чему пришлось научиться за этот день. Она сидела на кровати Дэвида, сам он сидел за столом, почти спиной к ней. Время от времени он перекладывал с места на место или поправлял на столе какие-то книги. Сквозь легкие пряди золотых волос (наконец-то он их помыл) Харриет был виден изгиб его скулы и разлившийся по щеке румянец.

– Понятно, – проговорил после паузы Дэвид, тоже подчеркнуто равнодушно, и обернулся.

Он не смотрел на мать, но будто нарочно демонстрировал ей свое раскрасневшееся от сдерживаемого гнева лицо.