Ночь печали - Френсис Шервуд

— Но он ценный солдат и прекрасный мечник. — Иногда Агильяр жалел о том, что его спасли.

— Он солдат Веласкеса, а не наш. Он склоняет солдат к мятежу, вкладывая страх в их сердца. Вряд ли он нам пригодится.

— Может быть, стоит поговорить с ним, — предложил Нуньес, поправляя очки.

Его очки постоянно сползали к кончику носа. В джунглях они запотевали, а на борту корабля стекла пачкали соленые брызги. Но Нуньес все равно их носил. Казалось, без них он даже хуже слышит.

— Поговорить о чем? Я его предупреждал. Который час, Нуньес?

— Десять вечера, сеньор Кортес.

«Пора остановить все это», — подумал Нуньес. Его беспокоило то, что Кортес хочет казнить своего, и Нуньес опасался, что казни не прекратятся до тех пор, пока не умрут и те, кто выдвигал обвинения. Естественно, ему не нравились разговоры, в которых покорность связывалась с христианским долгом, а война — со священными крестовыми походами.

— Ты мог бы отправить Куинтаваля в Испанию, — предложил отец Ольмедо.

— Я бы поехал с ним в качестве стражника, — вызвался Агильяр.

— Чтобы он уехал в Испанию и там строил нам козни, в то время как здесь мы намереваемся принести высшую жертву во имя Бога и страны?

Вообще-то, Кортес не собирался употреблять слово «жертва», но сейчас все были слишком взволнованы и обеспокоены, чтобы особо придираться к словам.

— Он молод и упрям — в этом его грех. И давайте трезво смотреть на вещи. У него есть конь, — заметил Агильяр.

— Ты предлагаешь нам простить чьи-то гнусные преступления только из-за того, что преступник молод? Мы заберем коня, Агильяр, и тогда он станет нашим. Помня о предстоящей схватке с Моктецумой, друзья мои, мы не можем себе позволить встречу с солдатами Веласкеса и неповиновение в собственных рядах. Так наше войско разрушится изнутри. Нам придется принять это тяжелое решение, друзья мои. Подумайте о себе, подумайте о Куинтавале. На войне часто приходится выбирать меньшее из двух зол, и мы всегда, всегда должны защищать в первую очередь себя. Разве это не утверждает одна из десяти заповедей?

— Не уверен, — рискнул высказаться Нуньес. — Сейчас уже десять минут одиннадцатого. Я думаю, нам пора спать.

— Всегда должны защищать в первую очередь себя? Такой заповеди нет, — сказал Франсиско.

— А зря. Вы что, не видели, как солдаты Веласкеса мчались на конях к докам, когда мы уплывали с Кубы? Он собирался отозвать нас. Если с Кубы прибудет корабль под командованием Веласкеса или одного из его лакеев, то для нас это добром не кончится.

— По моему скромному мнению, только суд может определить степень виновности или невиновности. Правосудие и справедливость. — Нуньес очень старался не противоречить мнению окружающих. Сперва казнят обвиняемого, затем того, кто хотел его защитить, и кто знает, где остановится эта волна насилия?

— Суд? Публичное обсуждение? Разве это не Иуда говорил: «Я умываю руки», Нуньес? Тут нечего обсуждать. Наказание за измену — смерть.

— Измена неугодна Богу, — добавил Берналь Диас, покосившись на Нуньеса.

— Думаю, я могу выступить судьей в вопросе о том, что угодно Богу, а что нет, — сказал отец Ольмедо. Он всегда старался не вмешиваться в подобные дискуссии, но казнь… это уж слишком.

— Мягкое сердце, а значит, каша вместо мозгов, — отрезал Кортес.

— Видите ли, капитан Кортес! — взвился отец Ольмедо. — Нигде я не слышал поговорки «Мягкое сердце, а значит, каша вместо мозгов». Я не встречал такого выражения ни на мессах, ни в проповедях, ни в посланиях, ни в гимнах, ни в эпистолах, ни в евангелиях, ни в пословицах. И если уж на то пошло, я превосходно владею латынью. Пусть мне уже тридцать пять, но я по-прежнему могу проспрягать глагол-другой и прочитать наизусть молитву «Аве Мария».

Отец Ольмедо сбежал из Испании, столкнувшись с тем, что после реконкисты Гранады власть церкви оказалась настоящей катастрофой для тех, кто был способен свободно мыслить. И вот он здесь, вдалеке от Испании, на расстоянии в целый океан, и снова столкнулся с тем же злоупотреблением священной миссией. С инквизицией Нового Света.

— А ты что скажешь, Исла?

— Я скажу, что вы тут командир, капитан-генерал, и, что бы вы ни приказали, это станет для меня законом.

— Молодец, верно сказано.

— Вы подорвете боевой дух солдат суровостью такого наказания, если мне позволено будет заметить, — настаивал отец Ольмедо.

— А по-моему, ничто так не поднимает боевой дух, как хорошая казнь.

— Нам не следует убивать одного из наших. — Альварадо был в ужасе от того, что он сам же и спровоцировал.

Он выдал Кортесу тайну Куинтаваля, пытаясь добиться его расположения, и вот к чему это привело. Ах если бы он только мог забрать назад свои слова, проглотить их! Чтобы добиться благосклонности командира, он предал человека, чьим единственным преступлением была пьяная болтовня. И за это Куинтаваль должен умереть? Альварадо казалось, что теперь, что бы он ни сделал, какую бы сторону ни принял, все пойдет плохо. Одно несчастье потянет за собой другое.

— Но ведь ты об этом заговорил первым, Альварадо. Раз начал, так и заканчивай. О чем ты думаешь, Альварадо? О моей наложнице, донье Марине?

У Альварадо сжались яички. Если сейчас ему удастся не обмочиться, решил он, то он будет служить Господу Богу всю оставшуюся — жалкую — жизнь.

В темноте своей комнаты Малинцин сидела тихо-тихо. Она обхватила руками живот, думая о том, что Кортес вовсе не столь милосерден, как ей казалось, а ведь ее предательство было страшнее; вероятно, она совершила самое страшное для женщины преступление. Так почему Кортес не наказал ее? Он ее слишком сильно любит. Вот оно что. А вдруг… какая ужасная мысль… он просто откладывал наказание за совершенный ею проступок? Вдруг он пытал ее страхом? Нет, так бы он не поступил. А может быть, наказывая Куинтаваля, Кортес хотел продемонстрировать Альварадо свое могущество? Нет, он не станет казнить Куинтаваля. Убить кого-то в бою — таков был долг, необходимость. Но убивать Куинтаваля? Нет, это просто уловка.

— Я в этом не участвую, — заявил Франсиско, выходя из комнаты.

— Ты участвуешь в этом и во всем, что происходит здесь, нравится тебе это или нет, — крикнул вслед монаху Кортес. — Ты сам решил ехать с нами. Ты с нами, и не думай, что это не так. — Кортес подошел к двери. — Разве ты не с нами, брат Франсиско? Разве ты не испанец, не Божий, осмелюсь сказать, человек?

Малинцин, подняв голову с циновки, увидела, как по коридору бежит Франсиско. Кровь отлила от его лица из-за тревог и беспокойства. Подождав еще немного, Малинцин встала и, поправив волосы, вошла в комнату Кортеса. От мягкого сияния свечей лица офицеров казались красными, словно из их шей выросли диковинные розы. Лицо Агильяра было темным, как сухая вишня. Альварадо раздул щеки, будто бобер, грызущий дерево. Лицо отца Ольмедо напоминало морду коня, заезженного костлявого жеребца. Лицо Нуньеса раскраснелось, потому что он выпил слишком много пульке. Берналь Диас скорчил такую гримасу, как будто его рот был полон гнилых зубов, а десны воспалены. Исла выглядел так, словно ему только что дали мешок золота и сейчас он должен был доказать, что сможет это золото съесть. Лицо Ботелло со следами оспы напоминало ягоду земляники.