Ночь печали - Френсис Шервуд

В комнате Малинцин, которую ей выделили в недавно построенном домике в Веракрусе, на стене висело обсидиановое зеркало, а под ним стояла полочка для расчески и красок для лица. Испанцы смастерили стулья из бочек, столы с вытесанными столешницами, плетеные кресла, обтянутые кожей. Некоторые устанавливали у себя в домах алтари. Малинцин нравились их боги, потому что они не требовали кровопусканий и жертвоприношений, но она считала веру в силы этих богов наивной, ведь чего добьешься, поставив деревянные кресты и повторяя странные слова? Франсиско говорил, что она должна считать Деву Марию своей матерью, а Бога Отца своим отцом, и если она сделает так, то никогда не будет чувствовать себя одинокой. Малинцин переживала за Франсиско, ибо он, несмотря на его веру в богов, как и все люди, а может быть даже в большей степени, зависел от окружающих. Исла насмехался над ним, отцу Ольмедо, которому следовало стать его лучшим другом, было на него наплевать. Кортес относился к нему с пренебрежением. Впрочем, когда Малинцин заговорила с ним об этом, Франсиско возразил, сказав, что, если любишь, будешь любим. Если это и так, то она замечала только обратное.

На языке науатль слово «любовь» звучало как «тетлацолалицли», на языке майя — «яакунтик», на языке испанцев — «амар». Малинцин знала, что это слово описывает сам процесс, чувства и идею. С другой стороны, она не считала, что действия, эмоции и мысли всегда едины. Кортес любил ее — он так говорил — и относился к ней с большой нежностью. Она тоже любила его. Это слово заставляло ее чувствовать себя глупым ребенком, но оно не давало ей представления о том, что же она на самом деле ощущала. Кортес был первым мужчиной, который обращал внимание на ее тело. Ну почти первым. Муж ее матери смотрел на это тело и использовал его для собственного наслаждения. Те, кому она служила как ауианиме, тоже смотрели на ее тело, желая удостовериться, что она молода. В детстве мать купала ее, а отец растирал ей ступни на ночь, но с тех пор никто не обращался с этим телом заботливо. Малинцин втайне презирала мужчин, использовавших ее для своего удовольствия. Она цепенела от отвращения, но при этом могла изобразить на своем лице улыбку, испустить притворный вздох, как и все женщины. Когда наступал главный момент и меч был обнажен, теполли приходил в движение, она закрывала глаза и думала о других вещах, других событиях, другом месте и времени, так что могла выносить все это, а не убегать прочь в ужасе. Она думала о дне вчерашнем или позавчерашнем, о том, как она хорошо поела, о том, как они с Кай вместе смеялись, о том, как она была маленькой девочкой и жила в доме своего отца. Когда Малинцин впервые возлегла с мужчиной, она с любопытством следила за своими ощущениями, понимая, что то же самое делал с ее матерью отчим, после того как возбуждался рядом с ней, Малинцин. Он вставал с ее циновки и шел на циновку к матери, готовый зачинать детей. Когда родился брат Малинцин, мать сказала, что они с мужем давно пытались зачать ребенка. Глядя на младенца, Малинцин думала: «В этом есть и моя заслуга».

Кортес не позволял ее телу неметь, не позволял ее душе переноситься в день завтрашний, возноситься к потолку. Он удерживал ее здесь и сейчас, его плоть становилась ее плотью. В их объятиях время сжималось до одного мгновения; вечный круг неизбежности, цикл зим и лет, цикл поколений сжимался, подстраиваясь к их ритму. А когда все заканчивалось и они размыкали объятия, когда Малинцин вставала с циновки и выходила из комнаты, она вступала в другой мир, чужой мир, где вновь попадала в зависимость от его капризов и равнодушия. Но достаточно было лишь сделать шаг обратно, в мир безопасности, переступить порог его комнаты, забраться в течение времени, и она снова начинала жить, прикасаясь к его руке, опуская голову на его плечо, чувствуя, как он щекочет ей ухо, обхватывает ее тело своими стройными ногами, целует ее в губы. Она могла уткнуться лицом ему в живот, спрятав глаза, и отдохнуть в тишине, в то время как мир вокруг их циновки вращался, набирая скорость, идя собственной дорогой, — сбор урожая, голод, война, мир, смерть солнца, рождение солнца, жертвоприношение, воскрешение, вечное возвращение… Их это все не касалось.

Тем вечером она расчесала свои волосы до блеска и натерла кожу рук лепестками цветов, собранных днем. Всего неделю назад она рыдала. Иногда ей казалось, что она — каучуковый мяч, которым играли на узком поле между двумя стенами. Словно мяч, она завернулась в каучук, защищавший ее от падений. Игрок должен был забросить мяч в небольшое кольцо на стене, не касаясь мяча ступнями или ладонями. Проигравшим отрубали голову, принося их в жертву. Ей удалось сохранить свою голову. Более того, она считала, что Кортес собирается жениться на ней, ведь чем еще можно объяснить то, что он простил ей измену с Альварадо, причиной которой на самом деле была ее любовь к Кортесу? Она хотела выбросить Кортеса из головы, напомнить ему, что она по-прежнему жива, несмотря на его равнодушие, доказать ему, что она любит его настолько сильно, что готова возлечь с другим мужчиной ради него. Это было сложно объяснить, да он и не позволял ей объяснять это, прерывая ее всякий раз, когда она хотела извиниться. Теперь она поняла, что он имел в виду, когда говорил, что даст ей нечто большее, чем свободу. Малинцин знала о его намерениях. Она уже никогда не будет ауианиме, простой рабыней. Он женится на ней, и она станет почтенной замужней женщиной, матерью, матроной.

Она глядела на себя в отполированное обсидиановое зеркало, и ей казалось, что она красива, а вовсе не уродлива, как Кетцалькоатль, которого заставил поверить в это Тецкатлипока, принудивший его взглянуть на себя в зеркало. И тут она услышала звук шагов. Кожаные сапоги испанцев и сандалии с тесемками и плотной подошвой хлюпали и чавкали по влажной земле. Комнаты разделяла тонкая стена из пальмовых веток и грязи, внешние же стены здания были сделаны на испанский манер из брусков, называемых кирпичами. Малинцин приложила ухо к внутренней стене.

— Ботелло, бросай кости, — скомандовал Кортес. — Tira los dados.

— Я не хочу бросать кости для принятия столь серьезного решения, капитан.

— Бросай. Выпадет единица, значит, повешение, двойка — сожжение на костре, тройка — четвертование, четверка — расчленение.

— Разве не будет достаточно изгнания или тюремного заключения, Кортес? — возразил Альварадо, приглаживая рыжие волосы.

— Изгнания? Чтобы он собрал войска и напал на нас? Тюремное заключение? Чтобы нам пришлось приставить к нему охранника, да к тому же еще и кормить за наш счет? Альварадо, мы благодарны тебе за то, что ты нам сообщил, благодарны тебе за твою бдительность и верность, и поэтому не хотелось бы теперь отрицать важность твоего вклада в наше священное предприятие.

— Куинтаваль увидит, что ошибался, и изменит свое поведение, — предположил отец Ольмедо.

Пуэртокарреро нервно посасывал бороду.

— Вор всегда вор. Предатель — это еще хуже. Неверный… мне нужно продолжать перечисление грехов этого человека? — Кортес уселся на землю, а все остальные сгрудились вокруг него.

— Если мы казним его, он станет мучеником, — заметил Ботелло.

— Это покажет, что произойдет со всяким, кто решится бросить вызов власти. Будь сильным, Ботелло.