Я никогда не - Малика Атей

– Бота ее подкупила, – сказала я.

– Ты держала свечку? – ответила мама, и так мне стало неприятно, что я и не думала просить у нее помощи.

Это было совершенно в ее духе, ничего неожиданного: мама всегда присоединялась к тем, кто устраивал травлю на меня. И все же мне хотелось, могла я в этом признаться или нет, чтобы она была на моей стороне. Чтобы она перестала здороваться с родителями Боты, чтобы сказала мне, что я не заслужила этого, и если – если даже заслужила, если даже я возмущаю общественную мораль или способствую разложению этого поганого общества, если даже я сама, сама во всем виновата, даже в этом случае она никогда ни в чем меня не обвинит, потому что она любит меня, потому что ей нравится все, что я делаю. Она часто напоминала мне, что она моя мать – чтобы я не смела повышать на нее голос или чтобы слушалась ее. Так вот, мне хотелось, больше всего во всем этом хотелось, чтобы она обнаружила: если она моя мать, стало быть, я – ее ребенок.

Пожалуй, в последнем и заключалась проблема. Ей не нравилось, какой ей достался ребенок. Сейчас на меня набросились бы псевдопсихологи со словами, что у моей матери какие-нибудь там проблемы с материнством, и она не принимала бы ни одно существо, вышедшее из ее собственного живота, но нет. Я посвятила последние двадцать лет изучению ее поведения, ее желаний и реакций, и я говорю это серьезно: ей не нравлюсь именно я. Начнем с того, что она хотела бы мальчика, а если уж так не повезло и явилась девочка, то она еще могла бы полюбить стройную девочку, достаточно сообразительную, чтобы работать в большой корпорации, и достаточно глупенькую, чтобы не задавать лишних вопросов ни себе, ни ей, ни начальству, ни мирозданию.

Ее бесило во мне все.

Я поняла, что окончательно выросла, когда в моменты несправедливости прекратила воображать себе собственные похороны и стала визуализировать чужие. Долгие годы, когда мама незаслуженно доводила меня до слез, я представляла себе ее раскаяние и вечную, невосполнимую утрату, которую ей придется понести, как придется осознать, что я была хорошим человеком и чудесной дочерью, а уж в каком безупречном порядке я хранила все свои вещи – можно переложить в красивый пакет и передарить с чистой совестью.

Как только я пришла на обед – ни Гастона, ни Ермека Куштаевича, ни собственно обеда не было, – как только мама открыла мне дверь, я поняла, что она позвала меня не для того, чтобы помочь. Она позвала меня, чтобы упрекать. Я была маминым недостатком, ее неприятной особенностью, тем, что в плохом смысле выделяло ее среди ей подобных. Ее бесфамильные родители не дали ей возможности щеголять семейными связями: дети обязаны были компенсировать это. С одной стороны находился безупречный Гастон, с другой – я, ставящая ее в неловкое положение. Ей хотелось, чтобы Гастон был ее родным сыном, и она относилась к нему как к родному.

Когда она выходила замуж, я небезосновательно надеялась, что она наконец отстанет от меня и я утрачу бремя ее неусыпной бдительности и многослойного осуждения. Но мама была многорукой и адски энергичной, и Ермек Куштаевич оказался такой же доставучей ханжой, как она, к тому же он был почти не занят своей бесполезной, почетной работой. А еще он не матерился и не курил, отчего досрочно отвел себе место в сонме святых.

Мама начала издалека – показывала мне фотографии детей ее друзей, которые благодаря работе в хорошей фирме то и дело ездят в заграничные командировки, а потом продлевают их в счет отпуска и «видят мир». Я была знакома со многими из них. Они противопоставляли статусные вещи, понты и потребление путешествиям, утверждая, что путешествия – это настоящая жизнь, и в любой момент, как подвернется случай, надо срываться и мчаться куда угодно и обязательно чувствовать себя счастливым в поездке. Они романтизировали физические передвижения – может, из-за Жюля Верна, может, из-за сказок о Синдбаде Мореходе, из-за Колумба и Магеллана – а может, и я сейчас романтизирую их романтичность и ни о каком парусе и киле, и плоте и дирижабле они даже не думали, но дело вот в чем: путешествие само по себе не является чем-то особенным или по умолчанию положительным. Вместо того чтобы заставлять душу трудиться, они заполняли пустоту потреблением непрочувствованных путешествий. Они не растили свой сад, они просто привозили на бетон взращенные чужими руками цветы, те вяли, и они привозили новые.

– Дети сейчас, конечно, тепличные растут, – сказала мама. – Никто из нашего поколения забавы ради себе бельевые ателье не открывал.

– Я делаю это не ради забавы.

– А ради чего, Корлан? – Мама протянула мне чашку некрасивого чая. – Человек, который хочет крепко стоять на ногах, будет не с тряпочками возиться, а займется настоящей работой.

– Тогда не покупай дизайнерскую одежду, – накинулась я на нее. – Знаешь, кто ее придумывает? Школьные неудачники, странные лохи, которые знают каждый снимок Шалом Харлоу[53], а сами не догадываются помыть голову, заучки в самодельных шмотках, которых не то что другие дети – учителя не любили, над которыми все смеялись.

– Не сравнивай себя с большими брендами, там работает штат профессионалов, и там, знаешь, не натуральное хозяйство: сама пошила, сама рекламирует, сама продает, сама моет. Если ты такая талантливая, вон, кто-то начинает в своем гараже, и очень скоро их замечают и раскручивают.

– А если нет? Если маленькое ателье так и останется маленьким ателье, если мой максимум – это большой список покупателей и хорошая репутация? Если ко мне не придут никакие инвесторы и я не превращусь ни в «Викториас Сикрет», ни в «Ла Перла» – значит, мне нельзя этим заниматься? То есть начиная с определенной суммы и определенной высоты деньги и успех облагораживают любое занятие и быть мелким барыгой плохо, а наркобароном – боже мой, какой большой человек?

– Не передергивай. – Мама покосилась на окно, будто кто-то мог услышать нас шумным днем с шестого этажа. – Я что, не разрешила тебе учиться, где ты хотела? Чего-то там рисовала, чего-то возилась – люди с такой профессией становятся художниками-постановщиками или в современных галереях задорого продаются – все, кто что-то умеет, понимаю я это, не понимаю, они все на слуху. Талант, знаешь, измерить нельзя, это тебе не спорт, не математика. В наше время уже нет непризнанных гениев, это было раньше, потому что люди были необразованные. Сейчас есть разные мнения, есть интернет, и если людям не нравится, значит, не надо этого делать. И настоящее искусство я ценю, я хожу в хорошие музеи и иду на фильм о Ван Гоге вечером.

Меня накрыло злостью.

– Не надо смотреть фильм о Ван Гоге. Не надо ему сопереживать, осуждать его современников и чувствовать себя замечательной.

Я знаю, как поступила бы мама с Ван Гогом. Она бы долго присматривалась плавающим полупустым взглядом и в конце купила бы у него одну картину и столько бы проявила унижающей снисходительности, столько сетовала бы, что переплатила, столько рассказывала бы всем, как она поддержала его, – что он не выдержал бы, любым путем заработал бы денег и выкупил у нее свою картину обратно.