Я никогда не - Малика Атей

Маме было не скользко – я видела, как она взлетела по моему крыльцу. Я почистила его вчера, но от влажности и холода оно покрылось тонким льдом, и сама я едва поднялась, вцепившись в перила. Она сняла дубленку и небрежно бросила ее и свою тяжелую сумку на один из низких полированных комодов, едва не сбив сине-белую китайскую вазу.

– Возле нас открылся бельевой магазин, – сказала мама. – Я зашла, так в целом неплохо. У них пять видов комплектов, и тоже все вручную, и дешево, и популярно, я когда пришла, еще несколько женщин прям мерили и покупали.

Раньше бы я кинулась ей объяснять: толку, что вручную, если мерки сняты не с тебя и размеры усредненные, и дешевое белье, сшитое вручную, зачастую хуже фабричного, но теперь я знала, что это провокация. Я скажу это, она ответит, что я болезненно воспринимаю конкуренцию и чем сразу критиковать, лучше бы поизучала рынок и задумалась. Снова спросит: «А ты уверена, что это вот все надо делать?» Потом не дослушает и произнесет что-то вроде: «Мы вас вырастили в тепличных условиях, на всем готовом, вы же о жизни ничего не знаете».

– Сегодня клиентов не будет, да? – спросила мама и сразу ответила себе на свой вопрос: – Ну да, кому нужно в такой холод за каким-то бельем идти, это же не вещь первой необходимости. Вообще, интересно, это кому-то будет нужно?

Я не стала ей отвечать, что зимой световой день короткий, и если не оставить себе пару хороших часов на шитье, можно за сезон испортить зрение.

– Ну тем более, – мама вынула из пакета мужские джинсы, – раз есть время, ты, может, и при мне управишься. Подкоротить – это же быстро. – И с этими словами она протянула мне штаны, очевидно, купленные Ермеку Куштаевичу, но я их не взяла.

– Мам, – я надеялась, она поймет мой отказ, если объяснить подробно, – я не могу подшить их. Это очень толстая ткань, а у меня специальная бельевая машинка с тонкими иглами, она сломается из-за джинсы. Как минимум иглы сломаются, и они у нас даже не продаются, я заказываю их на сайте. Она не рассчитана на это, понимаешь, она рассчитана на шелк и кружево.

– Ты не можешь подшить даже простые джинсы? – Я упала в маминых глазах еще на несколько позиций. – Что тут сложного, тут одна строчка, полчаса работы.

– Нет, это несложно, – согласилась я. – Но машинка должна быть для толстых тканей.

Мама, со штанами в руках, оглядела мой рабочий стол, прошлась по комнате и заметила еще одну машинку.

– Эта для трикотажа, – сказала я, предвосхищая мамин вопрос.

Мама потрогала белое ночное платье из мягкой сеточки на моем столе – я едва удержалась, чтобы не вскрикнуть, что нельзя трогать белое, не помыв руки. Всю неделю, вышивая гладью подол, я мыла руки каждые полчаса. Кремом, чтобы не оставить жирных следов, я их, конечно, не смазывала, и руки в течение дня ужасно сохли, пусть я и мыла их хорошим флорентийским мылом. В то же время я не могла цеплять дорогую ткань сухими руками, и ночью приходилось спать в хлопковых рукавицах, густо смазав руки кокосовым маслом – не самое приятное ощущение, но единственный выход. Ночное платье заказала невеста (некрасивое бледное лицо, но фигура изумительная), она хотела, чтобы я вышила цветы и ее новые инициалы, так она собиралась сообщить мужу в первую брачную ночь, что возьмет его фамилию.

Мама подошла к зеркалу – кажется, ей не понравилось собственное отражение. Она молчала, но разглядывала все в комнате, и мне было не по себе. Исподтишка, чтобы она не поймала мой взгляд, я посмотрела на эту невысокую аккуратную женщину и вдруг поняла: я все еще боюсь ее. Я боюсь следующей маминой фразы, боюсь ее плохого настроения, ее недовольства и осуждения, боюсь животным страхом, как самая слабая антилопа в стаде, как крестьянин с мотыгой перед обученным военным. Все, что принадлежало мне – все мои знания, веры и привязанности, – все в разговоре с мамой становилось ничтожным, стыдным убожеством. От всего следовало избавиться и скрывать, что оно когда-то имело ко мне отношение.

Мама могла, иногда, вдруг проявить ко мне ласку, и в ответ я сразу открывалась, и радовалась, и все ей рассказывала, и потом жестоко жалела об этом, потому что мама не понимала, что вся эта неважная, враз поведанная ей информация – секреты, и, не отдавая отчета в том, что делает, она пересказывала ее между делом Ермеку Куштаевичу, упоминала при Гастоне, и мне казалось, я никогда больше, ничем больше не буду с ней делиться. Однажды так и произошло, однажды я перестала делиться.

Мама начала что-то листать в своем телефоне.

– Я показала вчера твою фотографию моей Дильназе, она говорит, тебе срочно надо делать пилинг. Я и сама так уже считала, но вот теперь мастер подтвердил.

– Мастер, – кивнула я. – Темная девка, которую на двухнедельных курсах научили мазать кислоту из канистры.

– У Дильназы запись за записью семь дней в неделю, а не пустое ателье с неработающей техникой, – сказала мама будничным тоном.

В ее представлении это не было оскорблением – всего лишь правдой, от которой не стоит закрываться.

– А чай ты так и не купила? – спросила мама.

– Я не ем там, где работаю. – Должно быть, я прозвучала высокомерно, потому что мама ответила уже совсем зло:

– А, конечно. Ну да, работаешь. Трудишься, труженик тыла. Я устала повторять, что чай надо пить вовремя и кушать тоже вовремя, у тебя потому все откладывается в жир, что ты днем не ешь.

Я посмотрела на маму с облегчением – это все? Я всего лишь толстая и рафинированная, и больше она мне ничего не скажет, никаких новых унизительных слов, перед которыми я была бы еще беззащитна?

Мама выцыганила у меня новый выпуск «Харперз Базаара», сразу же его раскритиковала, полистала, сминая страницы, и все равно забрала. Она осмотрелась на прощание, оторвала вполне свежие лепестки роз из той вазы, которую едва не разбила вначале, повесила свою жесткую сумку на сгиб локтя и, наконец, вздохнула:

– Я, конечно, никогда бы не подумала, что моя дочь будет работать продавщицей.

Назавтра предстояло идти на работу, но я уговорила Бахти прийти и принести «Асти». Я сказала ей, что мы выпьем по бокалу в честь окончания кампании Боты, но Бахти правильно поняла, что я имела в виду на самом деле. Она принесла три «Асти». Когда третья подошла к концу, мы оделись и направились в магазин. Скользкий двор, который по пути домой я преодолевала добрую четверть часа, мы пересекли в минуту, бесстрашно. Мы шли по льду, хохоча и оскальзываясь, Бахти размахивала айфоном в руке, не боясь его уронить, и мы подпевали Канье Уэсту.

– It's amazing, – пыталась я изобразить гипнотический голос Канье.

– I'm amazing[52], – как могла низко спела Бахти.

– Мне хватит на одну бутылку «Асти». – Я заглянула в портмоне и увидела в нем последние печальные купюры.

– Значит, можно взять три бутылки советского шампанского! – загорелась Бахти.