Я никогда не - Малика Атей

– Что ты будешь делать? – спросила у меня Бахти.

– Ничего, – пожала я плечами. – Это же нелепая жалоба, я ни в чем не виновата.

– Реальность или отсутствие твоей вины не имеет никакого значения. – Бахти выглядела обеспокоенной и расстроенной. – Если Бота захочет тебя засудить и не пожалеет на это денег и времени, тебя объявят виноватой, даже если на деле ты Франциск Ассизский[51].

– Бахти, на твоего папу тогда завели уголовное дело, на меня – гражданское. Это же разные вещи, здесь не задействованы ни деньги, ни юридические лица, ни интересы, связанные с каким-нибудь имуществом.

– Ты не понимаешь. – Бахти никогда не выглядела такой серьезной. – Он не был ни в чем виноват – ни в чем, ты слышишь меня? У него были неопровержимые доказательства его невиновности, но это никого не трогало. Его подставили партнеры по бизнесу, и скоро он уже сидел в следственном изоляторе – Кора, он там год провел, – и потом мы продали все, что у нас было, и заплатили за него, и его выпустили с условным сроком, но знаешь, в себя он так и не пришел.

– У Боты на меня ничего нет, – я не представляла, как из оскорбленных чувств Боты можно раздуть что-то большее, – она просто потратит деньги, но никто не станет реагировать на такую глупость, у них есть более важные дела.

– Если тебе дорога свобода, – мрачно ответила мне Бахти, – я советую тебе прямо сейчас, во-первых, клясться и молиться Боте, что ты ни при чем, принести ей на всякий случай за что-нибудь извинения, что-нибудь сделать с Айдаром, чтобы он начал с ней спать и она бы успокоилась, а еще – щедро заплатить человеку, который занимается твоим вопросом.

Иск Боты вызывал у Бахти параноидальный страх такого размера, что я частично послушала ее – обратилась за советом к матери Анели. Вся семья Анели была судейской: покойный дядя, дедушка (он жил не с ними, а с относительно новой семьей) и мама. Я рассказала матери Анели все, не признавшись, конечно, что слух о Боте действительно запустила я. Она смотрела на меня внимательно, задавала мне дополнительные вопросы и в конце, почти смеясь, сказала:

– Мы не говорим ой-бай. – Она тряхнула редкими волосами, крашенными рыжей хной. – Не надо разводить панику на ровном месте. Гражданские иски – это такая мелочовка. Не переживай.

Я обрадовалась, поблагодарила ее и сразу написала сообщение Бахти, что у меня хорошие новости.

– Мы не говорим ой-бай, – с улыбкой повторила мама Анели, слегка журя меня за ее зря потраченное время, и мы попрощались.

– Думаешь, она права? – с сомнением спросила у меня Бахти, когда я пересказала ей разговор с Анелиной матерью.

– Бахти, она судья. – Я была уверена, что в чем – а в этих вопросах семья Анели разбиралась прекрасно.

– Она судья, – подтвердила Бахти. – А это значит – она по другую сторону баррикад.

Ее слова вертелись у меня в голове, когда в самом конце ноября в стенах учреждения, от одной мысли о котором хотелось сгинуть, я слушала приговор. Он был составлен таким образом, что мне казалось, я потеряю сознание от страха, и я и сейчас не хочу произносить все, что я успела представить, пока его читали. Но нет, я не ошибалась пару месяцев назад: никто и вправду не лишает свободы за какие-то снимки. За них только выписывают огромный штраф. Я отдам в его счет все, что заработала в ателье, а еще возьму очередной кредит и, значит, отдам все, что заработаю в обозримом будущем.

Но мы не говорим ой-бай.

Город заледенел неожиданно, в два дня: сначала резко похолодало и выпало двадцать сантиметров снега, на следующий день поверх снега пошел дождь, а ночью ударил мороз. Неровные блестящие дороги и тротуары навевали мысли о костылях, и я семенила, раздувая ноздри от напряжения, как старая бабка, и сожалела, что у меня нет палки. Впрочем, в списке моих сожалений это был даже не ничтожный пункт – скорее, интервал между строками, этот список был уже даже не длинным, а многостраничным и толстым. Я кое-как сходила уплатить штраф – какое маленькое слово для выписанной суммы – и, собрав все свое мужество, с горем пополам добралась до ателье. Едва я села за рабочий стол и слегка успокоилась – одно прикосновение к материалам и инструментам сообщали мне растерянную в последнее время уверенность, – мне позвонила мама. Она не спросила, можно ли ей прийти. Она поставила меня в известность, что придет.

Она пришла не сразу – она сначала заставила меня терять время, ожидая ее прихода, и когда я наконец смогла вернуть себе концентрацию и действительно погрузиться в работу, тут она меня и отвлекла. Она позвонила в дверь и, не успела я выйти из-за рабочего стола – я искала ногой под столом второй тапок, потом больно стукнулась бедром об угол, – затарабанила крепким кулаком. Стекло было, конечно, противоударным, но мне все равно показалось, что сейчас оно разобьется на мелкие кусочки. В маминой позе, хоть она и стояла против света и не была видна достаточно четко, читалось нетерпение, и я ничего не могла с собой поделать, представляла, что она обо мне сейчас думает. Думает, что занимайся я спортом, я была бы ловчее и расторопнее, и разве можно в таком молодом возрасте быть такой медлительной?

Мне нравился спорт, но я его ненавидела. Мама отбила у меня желание заниматься каким бы то ни было видом спорта и даже танцами и регулярно продолжала его отбивать. Если повторить о пользе чего-то с достаточным напором достаточное количество раз, можно не сомневаться в обратном эффекте. Иногда я порывалась пойти на плавание, но мама, пока я искала себе хороший купальник и хороший бассейн с тренером, успевала столько раз сказать, что мне уже давно пора идти на плавание, давно надо было ходить, и заодно на аквааэробику, и предварительно сесть на жесткую диету, чтобы подсушиться, а не нарастить мышцы поверх жира, что я бросала эту затею, не дойдя до первого занятия. Так происходило всегда, бывали и более печальные примеры, и не проходило дня, чтобы она мне так или иначе не указала на мою неспортивность, а значит, некрасивость и нездоровье.

Мы поздоровались – что она наделала со своим лицом? Она надула себя филлерами, и вместо овала у нее теперь был какой-то жуткий шар, целая ряха, а не лицо. Косметолог посоветовала ей следить за своей мимикой, и теперь мама не могла расслабиться и почти перестала улыбаться. Мама не понимала, что ее старость наступает только потому, что она готовится к ее наступлению. Она не выходила из дома без шейного платка, и казалось, будто платок ей действительно необходим. Ее утяжеляла солидность, которой она понабралась у Ермека Куштаевича. Она зазывала старость, и та пришла.

Мама явственно порицала мое ателье (разумеется, ей не приходило в голову, что меня ее критика ранит, я и не рассчитывала на подобную чуткость и сказала ей напрямую – перестань, я едва справляюсь с твоим неодобрением, – но мама и этого не смогла услышать) и притом приходила с завидной регулярностью. Она приходила надолго, энергетические вампиры вообще не торопятся уходить, пока не опустошат тебя совсем.