Я никогда не - Малика Атей

– Там Бейбит, – сглотнув, сказала Бахти. – Я рассказывала тебе о нем, тот парень, который бросил меня в горах.

Онемевшая, я смотрела на них, и Анеля, будто между ними с Бахти ничего не произошло, сказала нам обеим:

– Парень в сером костюме – это Чингис. Мне он представился Чингисом, – добавила она, потому что она слышала, что Бахти назвала его Бейбитом.

– Это мой сводный брат. – Мы втроем смотрели на Гастона. – Это Бейбит. Это мой сводный брат.

Я едва дождалась конца похорон – точно таких же, как похороны моего дяди, – и, оставив Анелю с Бахти вдвоем, я помчалась к маме.

Я рассказала ей так быстро, как только могла, мама неодобрительно молчала.

– Твои подруги сами виноваты, – сказала она наконец.

– Нет, не сами, – сейчас я ей смогу объяснить, сейчас она поймет, – они ничего не сделали, а если бы и сделали – какое право он имел бы их наказывать, как это вообще можно себе вообразить?

– Значит, так вели себя, – настаивала мама, – значит, дали повод. С хорошей девушкой никто так обращаться не станет, там не будет причины. Если они твои подруги, это не значит, что они заслужили уважение.

– Даже если бы они сделали что-то действительно плохое, он бы не должен был, он бы. – Я начинала кричать, потому что мама не слышала меня. – А если бы он избил меня, – сердце у меня колотилось уже в самом горле, – если бы он это меня обманул?

– Не надо из Бейбита делать монстра. – Мама одернула меня. – Не придумывай, к тебе он как раз всегда хорошо относился, не то что ты к нему.

– Но он и есть – монстр, – я ходила за мамой по пятам, пока она прибирала какие-то вещи, – вы воспитали его таким.

– Очень удобно все списать на родителей, – возмутилась мама. – Может, это твои подруги недостаточно воспитаны? Я, признаюсь, не смогла сделать из своей дочери успешного человека, но я хотя бы могу быть спокойной за тебя.

– А они, получается, – во мне все холодело, – не дочери? С ними так можно?

Но мама ни на мгновение не допустила вину Гастона. В ее глазах он не был виноват, и потому он никогда не будет наказан.

Я не смогла ей этого простить. Я оправдываюсь, я, может, всегда теперь буду оправдываться – если не вслух, то внутренне, но я не хочу бояться ее, не хочу лишиться способности радоваться, не хочу стать одной из тех, кто хоть немного счастлив, лишь когда наказывает, а другого счастья им не дано, не хочу, чтобы сегодня был экзамен, и завтра, и послезавтра, и так до конца моих дней. Я не хочу иссушать свое сердце в обмен на ее присутствие, я не хочу становиться черствой и циничной, чтобы казаться со стороны хорошей и великодушной. Не хочу быть вечной жертвой и не хочу становиться ей равным противником, не хочу превзойти ее и победить.

Гастон был лишь частью мира, который вырастил его, он существовал в тех границах милосердия, которые построил ему его отец, которые строили другие отцы и другие матери. В тех, где девочка пустое место, а мальчику все оправданно. Где девочке нельзя любить, а мальчику любить незачем. Однако его сексуальное воспитание было куда травматичнее моего: если мое основывалось на запрете, то его – на вседозволенности, и разве не был он обречен с самого начала стать чудовищем, если он с самого нежного возраста был отчужден от прекрасного в себе, и ему было отказано в чувствах или в потребности любви, и хотя ему было разрешено грешить, ему было разрешено грешить, а не любить, воплощать себя только низменно, узнавать мир с извращенной, лишенной нежности стороны?

Мы были лишь частью мира, в котором мой снимок был бо́льшим преступлением, чем все преступления Баке, вместе взятые. Потому что, осуждая воров-олигархов на расстоянии, они гордятся личным знакомством с одним из них, они говорят о нем с уважением и придыханием. Они смотрят на него и видят большого человека, к которому надо прислушиваться и которому надо уступать, будто руки его, если бы кровь въедалась, не были бы багровыми и все его имущество не затонуло бы в слезах людей, на которых оно было построено. Они осуждают его не за то, что он подпалил и распродал реликтовый бор китайцам, чтобы те сделали из древних сосен уродливую мебель и перепродали ее нам, не за то, что он помогает шейхам убивать животных из красной книги на экзотических охотах и наживается на варварской необратимости этих убийств, не за то, что он своровал миллионы из казны и вверг тем самым тысячи людей в нищету, и покуда у него искусство жить, у них – искусство выживать, они осуждают и не его вовсе – они осуждают меркантильную девочку, которая согласилась с ним спать.

Баке не боялся нагромождений грехов: он съездил в свой аул, к своей родной иссохшейся земле, и построил там мечеть. Не школу, не больницу, не асфальтированную дорогу, которая связывала бы эту жопу мира с железнодорожной станцией, – мечеть. Это место забыто Богом, и мечеть не напомнит Ему о его существовании.

Бахти считала, что не так уж сильно мы отличаемся, что я не лучше ее, и иногда я думаю – она права. Иногда я думаю, что в нас обеих есть убогое желание топить людей, попавших в наше поле, в той холодной воде, из которой нам самим удалось выплыть, и смотреть, получится ли это у них. Хорошо контролируя многие другие свои качества, ни я, ни она неспособны контролировать свое жестокое любопытство, и если Бахти можно оправдать, потому что она не склонна к самоанализу и вообще ничего не помнит, то я, дальней кромкой своего сознания, замечала, что я делаю. Желание разрушать не было моим врожденным, не появилось оно у меня и в первые два десятка лет жизни. Я противилась этому в маме, и ничего не казалось мне хуже, чем бить, потому что тебя били, но я не заметила, как это проросло во мне, как, стремясь к самым благополучным и счастливым, со здоровой, незамороченной психикой людям, я подспудно желала лишить их этого самого благополучия. Мне было больно и плохо, и мне хотелось, чтобы они оказались на моем месте: почувствуйте, каково мне, я хочу, чтобы вы знали, я хочу, чтобы вы разделили это со мной.

И хотя эта пришлая черта вызывала искренние, неподвластные мне приступы вредительства, они не были желанны, а полученный результат был предсказуемо бессмысленным: я не хотела, чтобы было так. Я никогда этого не хотела.

Я отняла у них многое во имя своей справедливости, а они отняли у меня совершенно все во имя своей. Но порой нам становится легче, когда ужасное действительно случается. Мы перестаем блуждать среди своих страхов, горе становится нам якорем. И когда у меня ничего не осталось, я увидела, что у меня все еще есть я, и что-то большее, чем счастье, захлестнуло меня.

Покидая город, где по вечерам в тумане вкрадчиво плывет запах карамельного барбариса, и отправляясь в другой, совсем другой, чтобы стать лишь одной из многих швей в старинном и дорогом ателье белья на старинной улице, я все так же берегу свое простое желание: предпочитать прекрасное. Худшее в нас исчерпаемо, ты узнаешь это, касаясь тверди дна, но лучшее, расширяясь изнутри вовне, может раз за разом возвращать нам наши надежды.

Если я проиграла богу стыда, если он больше не желает со мной знаться, я не отправлюсь в безысходность, куда он указал мне. Все, кого я любила, приняли это приглашение, и все же я не последую за ними. У меня еще есть выбор: и он будет у меня всегда, всегда, пока я есть у себя. Я еще могу идти за красотой, потому что она сильнее стыда.