Я никогда не - Малика Атей

Я кивнула, открыла дверь Оперного и вышла в ночь. Я почувствовала себя такой свободной, будто не остаток вечера лежал передо мной, а лучшая часть моей жизни. Вечер был синим и блестящим, фонтаны взмывали и падали, и теплый летний ветер сообщал чистое, новое счастье.

Я думаю иногда: не оставь я Анелю одну, не скажи я так резко про Юна, совершила бы она все то же самое? Была бы я все так же виновата?

Анеля обещала рассказать мне, как они с Бахти помирились. Если бы я знала тогда, как они поссорились, мне кажется, я бы могла уберечь их. Я не пытаюсь брать на себя много, но ведь это были Бахти и Анеля – такие понятные мне, так внимавшие мне.

Все потом смешалось, и я не скажу наверняка, в какой последовательности я узнала от Бахти части истории, но теперь я могу воспроизвести их хронологически верно. Мне не приходится сомневаться, что Бахти пересказала все в точности, не переделывая, не выставляя себя в более привлекательном свете: когда Бахти врала, она врала по-крупному, не в мелочах. Я не хочу передавать ее рассказ скомканно, в двух словах – я передам его во всех подробностях, так, как если бы я была там и слышала их, потому что я все думаю об их глупой ссоре и еще худшем примирении, и мне кажется, будто я была там и слышала их.

Это началось тогда же, когда Анеля искала компаньонку в театр. Баке дал Бахти денег – меньше, чем она рассчитывала, и, чтобы почувствовать от них хоть какую-то радость, она их спустила. Она пошла в дорогой салон и попросила выкрасить ее в огненно-рыжий цвет, действительно рыжий, как у Эммы Стоун[75]. Парикмахер отказался: Бахти с рыжими волосами будет выглядеть дешево, как если б она красилась морковной «Палетт». Он предложил ей ред вельвет – темный красно-каштановый, уходящий в свекольный.

– Ага, – сказала Анеля, увидев Бахти и услышав теоретическую базу. – Свеколка сильно лучше морковки?

– Я ему отвалила шестьдесят штук. – Бахти с отвращением разглядывала себя во фронтальной камере. – А выгляжу как шмара, которая закрашивает мышиный цвет баклажановым.

– Нет-нет. – Анеля обошла Бахти кругом. – Это не баклажан, это свеколка.

Мимоходом Анеля нечаянно зацепила волосок Бахти заклепкой на сумке и дернула.

Бахти взбесилась.

– Не ори на меня. – Анеля безуспешно пыталась выпутать оторванный от головы Бахти волос из металлической отделки сумки.

– А то что? – Бахти раздраженно смотрела на покатое лицо Анели. – У тебя рак ушей, скоро там пропадет кровоснабжение, и они отомрут? Пока я в салоне была, ты ставила капельницы в уши, а капсулу с лекарством тебе привезли из Гамбурга на военном истребителе?

Анеля презрительно бросила длинный баклажановый волос Бахти, но он приклеился к ее белым брюкам.

– Если ты так хочешь знать, – она смотрела на Бахти сверху вниз, – у меня болит голова не переставая, и мама подозревает – это аневризма, и я должна пойти на МРТ, но мне, блин, страшно. Мне страшно, с кем останется Секеша через несколько лет.

Бахти помолчала.

– Ты права, – пристыдилась она. – Аневризма – это ужасно, она может лопнуть в любую секунду. Аневризма куда эстетичнее других болезней и до последнего никак не проявляется, и голова болит только когда упомянутой голове не достается внимания, и вся семья болеет по той же веской причине.

Оставшиеся тридцать тысяч Бахти сунула маме. Она посмотрела семь серий «Друзей» и вымыла голову лошадиным шампунем с дегтем в надежде, что тот смоет часть краски, но краска честно отрабатывала свои деньги.

Мама вернулась из магазина с жидким кордицепсом – и если б хоть на вечер у нее поднялось настроение от этого сраного, бесполезного БАДа. У Бахти бывало три вида болезней: простуда, понос и герпес, и ни одну из них кордицепс не мог вылечить. Может, он и не был лекарством: никто ведь не умеет читать иероглифы. От кордицепса у Бахти только слегка чесалось нёбо. «Ушла из дома с тридцатью тысячами, – пожаловалась ее мама. – А вернулась, в кармане – двадцать тенге. Даже на автобус не хватило, пришлось пешком пять остановок телепаться».

Бахти поймала отражение своих волос в серванте и ничего не сказала матери о кордицепсе. Она собралась, и за ней заехал водитель Баке. Они поужинали – вернее, Баке только пригубил виски и раскурил сигару, а Бахти, голодная и расстроенная, съела семгу со шпинатом, тыквенное тирамису и запила это лимонадом. Четверть часа спустя, когда Баке лег на нее сверху, ей показалось, она умрет в этом номере от заворота кишок. Минут через десять Баке сполз, включил телевизор и уснул. Во сне он похрапывал и что-то такое делал зубами, будто они все разом выпали и перекатывались туда-сюда.

Бахти мылась, пока одна половина тела не стала малиновой. Всю ночь она сидела на балконе с зажженной лампой и читала, постоянно прерываясь на Пинтерест[76], размышления Стивенса[77] о «великом дворецком».

Утро было свежим, ветер обдувал лицо, и она на мгновение почувствовала себя чистой, как после детской ванны в воскресенье.

– В молодости я был как ты, – Баке вышел на балкон и почесал Бахти за ушком, – никогда не спал.

Баке выпил кофе и быстро, безо всякого интереса, трахнул ее – только потому, она почти не сомневалась, что заметно было: она не хочет.

Бахти задремала уже дома, и снилась ей все та же дрянь: Таир красит ее волосы кордицепсом, в длинной коробке, вместо жидкого БАДа в стеклянной таре, лежат зажженные, искусственно пахнущие вишней сигары Баке.

Бахти позвонила Анеле, когда Анеля перебирала мужские ремни.

– Как дела? – виновато спросила Бахти.

– Все хорошо. – Анелин голос прозвучал нетвердо, будто это она звонила извиняться.

– Ты занята?

– Мы выбираем Саше гардероб, – с гордостью ответила Анеля, как будто работать бесплатным байером было почетно.

– Прикольно. Слушай, я тогда психанула, – зачастила Бахти. – Ты извини меня, пожалуйста, Анелька, реально, ну ты знаешь. Я погнала.

– Все в принципе нормально, – сказала Анеля увереннее. – Я же знаю, что ты так не думаешь.

– Вечером заеду за тобой? – обрадовалась Бахти.

– Я думаю, мы с Сашкой проголодаемся и пойдем куда-нибудь посидим. Я тут с двенадцати дня впахиваю за стилиста.