В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн

Люди вокруг все время говорят о войнах — той, что досталась мне на долю, и новых, грядущих. Я, как и все мои подруги, надеялась, что наша му́ка, наши беды и невзгоды послужат уроком, будут напоминать, чем рискует наш мир, если где-то начинают чеканить шаг под военные марши и получать удовольствие, убивая стариков и детей.

Увы, через несколько месяцев после нашего возвращения тема Аушвица и Бельзена отошла на задний план, и все вернулось на круги своя, как в 1914-м. Повсюду идут войны, люди продолжают убивать, жечь, сбрасывать бомбы, превращают жизнь в руины, выдвигая жалкие оправдания… Мне это вдвойне нестерпимо, ведь теперь приход варваров угрожает и тебе.

Время от времени я вижу на улицах демонстрантов, бывших участников Сопротивления и узников концлагерей. Они в лагерных робах, заштопанных, но чистых и отглаженных. Кое-кто начинает воспринимать это как маскарад — они, слава богу, поправились, и одежда трещит по швам… Я ненавижу ткань в полоску и предпочла бы никогда больше ее не видеть.

Не было ли с моей стороны эгоистично рожать ребенка, когда будущее темно и мрачно?

В какой-то момент я испугалась. Меня охватил страх, потому что я не знала, как нужно сражаться, чтобы защитить тебя, и думала, что не осилю повторения пережитого ужаса. Меня ужасала мысль о том, что мой страх может передаться тебе, как неизлечимый вирус, его нельзя уничтожить — как и татуировку на левой руке. В лагере я отвечала только за себя — одна среди миллионов узниц, — и совершила подвиг, выстояв.

В тот момент я сильно зависела от тех, кто помогал мне, и тех, кого пыталась утешить сама. Сейчас все иначе. Твое появление на свет сделало мою жизнь намного ценнее, но даже это не добавляет мне сил для борьбы: думаю, я рождена для чего-то другого и до конца своих дней останусь случайно выжившей. Если бедствие все-таки случится и Зверь снова явит людям свой безобразный лик, я буду молить об одном — чтобы Господь послал мне силы противостоять ему… ради тебя и твоего отца.

Я смотрю на тебя, баюкаю на руках и, даже не зная будущего, понимаю, что поступила правильно, не упустив свой шанс. Я горжусь своим решением, успокаиваюсь, и призрак грядущей беды отдаляется.

Это и есть счастье, о котором я мечтала там? Как чудесно чувствовать, что я больше не одинока!

Я вернулась и осуществила главную мечту — подарила тебе жизнь. Я понимаю, как сильно мне повезло: многие подруги по несчастью, чьи имена останутся неизвестными, не получат такого шанса… Я сделаю все, чтобы быть сильной — ради нас обоих. Ты этого достоин, да и я заслужила.

Я уверена, что ты и твой отец — лучшее, что со мной случилось, благодаря вам я осмелилась впустить в душу надежду и не пошла ко дну.

Думаю, именно мечты о муже, считающем меня красавицей, о ребенке, верящем, что его мамочка самая добрая на свете, помогли мне преодолеть пережитый ужас…

Странно, но почти все девять месяцев беременности я вспоминала свое детство и жизнь до Катастрофы. Я тогда и вообразить не могла, что кто-то способен желать мне зла, ведь я никому не сделала ничего плохого!

Я видела себя маленькой благовоспитанной девочкой, живущей со строгим отцом, матерью, которая часто… отсутствовала, и братом — он был моей единственной опорой вкупе со школой и музыкой. Наше монотонное существование нарушали только переезды из одной страны в другую: нацистская гангрена расползалась по Европе с неотвратимостью рока…

Все мы больше всего на свете мечтали о том, чтобы нашим детям не выпало ничего подобного, чтобы они жили, как свободные, сильные и веселые люди.

Как бы мне хотелось одарить тебя толикой легкости и беззаботности, петь тебе песни, которых я не слышала в детстве, научить играть в дурацкие игры и рассказывать считалки на всех языках, которые знала! Петь я по-прежнему умею, но вряд ли смогу это сделать — даже для тебя…

Я и танцевать не буду — не хочу наступать на общую могилу…

Твой не вернувшийся домой дед, мой отец, которого я последний раз видела во время ареста, отец, чье место рядом с матерью занял другой мужчина… мог бы еще немного пожить благодаря тебе: ты получил его имя как второе, скрытое от мира. Больше я ничего не могу для него сделать — родственники болезненно реагируют, если кто-то неосторожно о нем заговаривает. Мне больно от-того, что я не способна на большее.

Я мечтала бы защитить отца, когда мать оставила нас. Я хотела бы спасти его — даже ценой собственной жизни! Когда они явились, чтобы забрать нас, я чувствовала себя бесполезной и беспомощной, слишком боязливой, чтобы задержать варваров, слишком слабой или слишком глупой, чтобы мгновенно придумать волшебный способ избавления от чужаков. Я могла — и сделала — одно: разделила его участь, да и то не до конца…

Так что за вину я сейчас искупаю? На каком процессе играю роль следственного судьи?[88]Неужели все дело и правда в том, что я не вырвала отца из когтей нацистов? А может, я пытаюсь замолить безразмерный грех, ведь когда мама, моя соперница, исчезла из пейзажа, отец стал только моим?

Мне легко представить, какими были его последние мгновения, но ты не должен узнать ни одной детали неудавшейся жизни и неестественной, бесчеловечной смерти. Я сделаю все, чтобы ты не узнал, через что я прохожу и какую цену плачу за мои слабости и давние ошибки…

Милый мой малыш… Ты ничего не построишь из живущих в моей душе образов смерти, мучительных вопросов и чувства вины, это яд, кислота, чистое зло, небытие, не стоит ими делиться. Ты не должен увязнуть в кошмаре, и я обещаю не допускать тебя до него, пока буду жива.

Не исключено, что, храня мой секрет, я возвожу стену молчания, которая дорого нам обойдется, и все-таки предпочитаю это рассказу, пусть даже приукрашенному, о двух годах, проведенных вне мира живых. Зачем взваливать на тебя и других людей такой груз? Я беру на себя ответственность, делаю выбор в твоих интересах — имею права как мать. Я знаю, это в твоих интересах, но горюю: барьер будет непреодолимым. Ничего не поделаешь. Ты не узнаешь, какой была моя жизнь там и на что я пошла, пытаясь ее сохранить.