В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн

Маргот помнит другой инцидент, не имеющий ничего общего со злосчастным днем рождения. Это случилось незадолго до смерти Альмы.

Старейшина, главная капо женского лагеря, грубая, базарная баба, якобы захотела спеть в сопровождении оркестра венскую песенку. Весьма двусмысленный текст она сочинила сама, мелодию позаимствовала народную. Альма после нескольких тактов оценила этот «шедевр» и приказала музыкантшам вернуться в блок.

На следующий день «артистка» нашла способ посчитаться…

И все-таки большинство девушек были уверены, что Альму погубил менингит или плохая водка. Внезапная смерть по неустановленным причинам — никто не решился сделать вскрытие — поразила воображение заключенных, хотя в Биркенау была делом заурядным. Людей посылают в газовую камеру, вешают, палачи в белых халатах делают уколы фенола в сердце, пытают, забивают насмерть, они умирают от тифа, дизентерии, истощения и тысячи других причин. Некоторые кидаются на проволоку под током, отчаявшись или желая сохранить остатки самоуважения и самостоятельно решить, когда положить конец страданиям. Но никто не умирает непонятно почему… В кои веки раз нацистов, этих управляющих смертью в промышленном масштабе, одурачили.

Смерть Альмы спровоцировала кризис, но немцы быстро уладили дело. Что будет с оркестром? Комендант лагеря Крамер не собирался лишать себя этой «службы» и назначил на дирижерское место русскую пианистку Соню Виноградову.

И Хильда, и Регина говорили со мной о надежде, об идеале, за который они боролись, чтобы выжить в лагере. Меня поразило признание Хильды: «Без надежды выжить оставалось прочесть Шема Исраэль, молитву умирающих[83], Кадиш, поминальную молитву, и кинуться на колючую проволоку. На подобное трудно решиться, но, если сил терпеть не оставалось, лучше было положить конец мучениям…» Регина тоже сделала душераздирающее признание: «Я хотела упасть на проволоку, но увидела солнце и осталась жить…»

А как формулировала надежду выжить ты? Тобой руководило яростное желание дать жизнь ребенку? Ты поэтому терпела холод, голод и страх? Я уже присутствовал у тебя в голове? Был крошечным семечком в твоем теле?

Меня очень смущает, что никто из трех женщин не упомянул тебя в связи с Альмой.

Я думал найти в этом подтверждение твоей незаметности, почти невидимости, так хорошо мне знакомые, и понял, что был неправ, заместив тебя Альмой в исследовании и первых набросках к книге.

Я мысленно слился с тобой и всеми вами, погрузился в лаву под названием «оркестр» и воспринял символическое положение матери-кормилицы и защитницы, которое принадлежало Альме, как нечто само собой разумеющееся. Я представлял Альму вашей общей матерью и, чувствуя себя членом группы, полюбил ее как сын… Двойное преимущество: я «вывел» тебя из лагеря, из истории и занял твое место — место эффективной матери, которая всегда рядом и всегда очаровательна, даже в своих слабостях и эксцессах… И я не готов забыть об этом безумии!

Реховот[84], Израиль, май 1997-го

Я пообщался с Хильдой и Региной, узнал часть их историй, теперь предстояла встреча с Сильвией.

Сильвия… Крошечная, живая и шустрая, как ртуть. Говорит быстро, четко и уверенно, часто звонко смеется, отпуская бойкие шутки. Сильвия не имеет привычки жалеть себя и сразу дает понять, что не потерпит этого от чужого человека. Она только что вышла из больницы — пришлось лечь на обследование в связи с артрозом тазобедренного сустава. Слава богу, не рак, не нервное расстройство, а «всего лишь» нога!

Сильвия снова пошла учиться ближе к пятидесяти и успела стать доктором наук, считая, что этот способ восстановить разорванные связи с прошлым, со сломанным детством и почти уничтоженной юностью ничем не хуже других…

Сильвия рассказывает, какую ярость испытала летом 1987 года в Германии.

Муниципалитет Берлина пригласил ее и других израильтян, родившихся до несчастья, на открытие коммунальной еврейской школы. Присутствовали члены берлинской общины, официальный представитель городской власти, все выглядели счастливыми и были полны энтузиазма. Сильвия — не самый терпеливый человек на свете, и она закусывает удила.

Чему тут радоваться? По какой такой причине она должна ликовать? Здесь начнет работать одна-единственная начальная школа, а пятьдесят пять лет назад всё закрыли одним махом, детей депортировали, а Сильвия оказалась на улице и выжила только чудом… Хильда с мужем тоже были на празднике: хорошо зная характер подруги, они в последний момент успели остановить ее…

Нашу беседу все время прерывает попугай: он распевает во все горло, изображает звонок телефона, поносит окружающих, лает, дразня комнатную собачку Сильвии, мурлычет первые такты «Влтавы», симфонической поэмы Бедржиха Сметаны, и Атиквы, вдохновенного национального гимна, то есть ведет себя как все дурно воспитанные птицы. Время от времени Сильвия призывает негодяя к порядку, но мне почему-то кажется, что она гордится успехами питомца.

Сильвия говорит холодно и отстраненно, как будто рассказывает чужую историю, а я вдруг понимаю, что мне не по себе не из-за ее тона. Все дело в том, что я не понимаю, какое место в этой истории могу занять.

Я не просто наблюдаю, не только собираю материал. Да, Сильвия тебя забыла, но ты незримо присутствуешь в описываемых ею событиях…

Дессау[85], 30 января 1933-го

В день прихода Гитлера к власти Сильвии Вагенберг было шесть лет.

Вот как произошла ее первая встреча с нацизмом. Хозяин ножевой мастерской праздновал событие на свой манер. Огромный детина напялил коричневую полевую форму SA, надел повязку со свастикой в красном круге, сдвинул кепи чуть набок, чтобы придать себе воинственный вид, и предупредил мать Сильвии: «Если поймаю вашу дочь, перережу ей горло!» О да, он запросто мог это сделать, у него имелись огромные тесаки, резаки для мяса, ножницы разных форм, и Сильвия ужасно испугалась, ведь у нее была совсем тонкая шейка.

Она перестала ходить мимо мастерской, но однажды он поймал девочку и у нее на глазах зарезал подобранных бедняжкой котят — во имя защиты Немецкой Нации.