Если есть рай - Мария Рыбакова

Я влюбилась. В Европе. Мы там познакомились. Он приехал по работе. Я – просто так. Мы гуляли по городу и влюбились. Я знала, что он женат. Потом я уехала, и он уехал, и я пыталась его забыть. И вдруг решила, что мне обязательно нужно сюда, на его родину. Я даже знаю, где он работает. Я уже туда ходила. Но оказалось, что он улетел в командировку. В Бенарес. Или, как вы говорите, в Варанаси. Поэтому я лечу за ним – в Бенарес. В Варанаси. По-вашему, я сумасшедшая?

Антон Антонович водрузил очки обратно на нос и спросил:

А он знает, что вы приехали?

Нет, он ничего не знает. Может быть, я ему даже и не скажу. Мне просто хочется его увидеть. Я приду к нему в кабинет, приоткрою дверь и буду смотреть на него, исподтишка, пару минут. Так, чтобы он не заметил. А потом закрою дверь, уйду и улечу туда, откуда прилетела. По-вашему, я сумасшедшая, повторила я.

Нет, сказал Антон Антонович и посмотрел себе под ноги. Не сумасшедшая. Но только ведь вы понимаете, что это ни к чему не приведет?

Да, я понимаю, ответила я. Я понимаю. И все же лечу.

Дай Бог – сказал Антон Антонович – дай Бог, чтобы это было самой большой глупостью в вашей жизни. Большинство из нас совершает такие страшные и непоправимые глупости, что потом. На всю жизнь.

Давайте не будем с вами меряться глупостями, сказала я. В любом случае, мне кажется, вы всегда были разумнее меня. Вы производите впечатление человека – очень разумного. Ничего безумного вы не совершали.

Ну как же. Совершал, сказал Антон Антонович со смешком. Писал рапорты на тех, кто учился со мной в одной группе. На факультете. И заметьте, никто меня к этому не принуждал тогда, в молодости. Просто предложили – я и согласился. По-другому мне было туда не поступить, я человек скромного происхождения, без связей. Все остальные были из таких семеек, что им не только в ЛГУ – в Оксфорд, небось, легко было бы поступить. А я приехал – провинциальный мальчик из рабочей семьи. Тут такой выбор был: либо рапорты пишу, либо домой уезжаю не солоно хлебавши. И я их, знаете, с радостью писал. Потому что чувствовал, что все эти студенты меня презирают, не знаю, за что. За отсутствие какой-то изысканности. Или за то, что я толстый, неловкий. А я на самом деле на них смотрел, как всевидящее око. Потом, уже в Литве, стало в тягость, и они от меня в конце концов отстали. Думал, хотя бы, что наружу никогда не вылезет, а оно вон как повернулось. Люстрацию затеяли. Вы, наверно, удивляетесь, что я вам все это рассказываю. Что ж, удивляйтесь, матушка. Вам полезно знать, какие другим выпали испытания. Вам повезло со временем родиться, вы уже на излете СССР росли, а мне – нет. Ангел истории, он, знаете ли, слеп.

Ему опять пришлось вытереть с лица пот. Я же запахнулась покрепче в куртку, мне, несмотря на утренний свет, все еще было холодно.

Они разрешили мне выбрать имя, зачем-то прибавил он. Я попросил их называть меня в своих документах Болеслав. Мне оно нравилось. Казалось, красивое имя. Агент Болеслав.

На его лице промелькнуло что-то вроде гордости. Меня же его слова кольнули, ведь я тоже представилась ему вымышленным именем. Мы оба были не теми, кем казались, мы оба притворялись, секретничали, выведывали чужие тайны, он – в прошлом, я – сейчас.

К сожалению, я должен буду скоро с вами распрощаться, Серафима Григорьевна, но обязательно посетите до отъезда Большую Мечеть и Красную Крепость (он повторил мне это уже в третий раз, ему очень хотелось, чтобы я там побывала). Крепость называется Лал-Кила. Вам слово «лал» ничего не говорит? Ага, ага, знакомое слово, не правда ли. На Руси так называли драгоценные камни. «Ярче лалов жар ланит».

Когда мы покидали мавзолей, нам навстречу шел целый класс мальчиков-первоклашек в синей форме. Один из них, набравшись храбрости, подошел и пожал нам руки со словами Merry Christmas! Его одноклассники со смехом бросились делать то же самое, и мы шли к воротам, то и дело отвечая на рукопожатия и поздравления.

Я заставила себя сесть на метро (где перед тем, как впустить, меня обыскали на предмет бомб и взрывчатки) и поехала в центр. Красный Форт – Лал-Кила – оказался действительно громадной крепостью из красного камня. На входе в Красный Форт меня тоже обыскали, но после этого я слилась с толпой. Мы – толпа, визитеры, посетители, мужчины, женщины, дети – медленно двигались через так называемые Лахорские ворота вглубь цитадели.

Может быть, уже тогда я поняла, что снова увижу Антона Антоновича. Что-то в нем задело или тронуло меня – то ли жалость, то ли отвращение. Есть люди на свете, которые готовы сострадать невинным жертвам. Но кто пожалеет такого, как Антон Антонович? С его грузным телом и потным лбом, визгливым голосом и прошлым доносчика, запахом его тела и мокрыми ладонями?

Я представила себе, как он улыбается углами губ на студенческой вечеринке, когда кто-то берет гитару и начинает петь песню из тех, которые могли бы считаться не совсем лояльными, почти диссидентскими – или же, наоборот, просто веселую студенческую, немного хулиганскую песню, все зависит от интерпретации, от того, как повернуть рассказ, и Антон Антонович это знает, он улыбается, потому что может потом в беседе с начальником создать любую версию происходящего, какую только захочет. Он улыбается потому, что для них, студентов, он только увалень с потным лбом, и ни одна девушка не хочет поцеловать его, а на самом деле он – наблюдатель за ними и, может быть, даже вершитель их судеб. Если бы только они знали – про него, но они не знают. И он улыбается, потому что знает то, чего не знают они. Он обводит их взглядом: мрачного философа в черном свитере, богемную красавицу, худого очкарика-всезнайку, бывшую отличницу с непривычной сигаретой и других, все еще ошарашенных неожиданной свободой, неожиданной взрослостью, студенчеством и братством, возникающим так естественно на студенческой скамье. Но что-то выдает его, не до такой, правда, степени, чтобы этот философ, эта красавица, этот очкарик догадались о его сотрудничестве, но достаточно, чтобы начать его чуть-чуть сторониться. Что-то в нем вызывает их отвращение, но что – этого они и сами не понимают. То ли его расплывчатость (думает черноокий философ, который в споре рубит рукою воздух), то ли его улыбка непонятно чему, то ли его хихиканье (не надо мной ли он смеется, думает очкарик, и бывшая отличница думает то же самое), то ли что-то в его глазах (бррр, думает красавица, неужели кто-то будет вот с таким встречаться, нет, невозможно). Им самим стыдно за это чувство отвращения, они стараются не подавать вида, стараются преодолеть в себе это чувство. Они зовут его в курилку, в походы, на вечеринки, но в его присутствии разговор не всегда течет так же непринужденно, некоторые слова не произносятся, некоторые мнения не высказываются, некоторые песни не поются. Но потом, через две-три бутылки водки, языки снова развязываются, и у Антона Антоновича появляется материал для рассказа. Он слушает их, он поддакивает, он запоминает, он следит, кто с кем уходит – очкарик идет провожать отличницу, философ идет провожать красавицу, его рука лежит у нее на плече, думает Антон Антонович, у подъезда его губы прикасаются к ее губам, думает Антон Антонович, возвращаясь в общежитие, где он делит комнату еще с тремя иногородними студентами, он снимает и аккуратно складывает одежду, оставаясь в трусах и майке, он берет с тумбочки книжку, он думает о них, о парочках, о том, что он расскажет, и он не может заснуть – то ли от нервов, то ли от удовольствия.