Если есть рай - Мария Рыбакова

Преодолев этот кордон, мы пошли дальше по узкому проходу между зданиями, но нам пришлось остановиться у письменного стола, над которым висели большие круглые часы. По каменным лавкам с трех сторон сидели солдаты; за столом женщина в военной форме потребовала наши паспорта и, не спеша, переписала наши паспортные данные в амбарную книгу. Когда эта процедура закончилась, нам позволено было войти в другие ворота, ведшие, собственно, на территорию храма. Геля рассказывала мне о том, что мы увидим черный каменный фаллос, и это на самом деле – не фаллос, а окаменевший столп света, которым обернулся Шива. Но у меня, босой, среди толкавшихся, экстатических прихожан, с трудом получалось слушать.

Я поняла, что мне придется полностью отдать себя на волю толпы, идти туда же, куда идут все, делать все то же, что они делают, не пытаться пройти вперед, не отставать, не глазеть по сторонам. На секунду я почти поверила, что, если больше ничего не получается, молитва окаменевшему столпу света – или каменному мужскому члену – может помочь мне.

Толпа занесла нас в беседку под куполом, где мы оставили свои подношения и где жрец выловил из колодца цветочные гирлянды и накинул их нам на шею. Мне досталась гирлянда с темно-красными цветами, а Геле – с желтыми, капли воды попали мне на лицо, я быстро отерла его, но Геля сказала, что это очень хорошо, и что еще лучше было бы выпить воды из этого колодца. Но толпа несла нас уже дальше: мимо черного каменного фаллоса, окруженного цветами. Это и есть Шива, спросила я у Гели. Да, сказала она. Но это на самом деле столп света.

Лишь только непросветленным он кажется куском камня.

(Он был символом любви, этот каменный член, этот столп света. Может быть, я смогу полюбить этот лингам, я смогу полюбить любой камень, если он напомнит мне о Варгизе – если он напомнит мне о его теле, если он скажет, на каменном своем языке: я камень, я фаллос, я бог, но я и Варгиз, твой возлюбленный.)

Вскоре толпа вынесла нас из других ворот. Все посещение храма заняло минут десять. Геля сказала, что теперь нам надо обуться и отправиться к реке. Я уже перестала отдавать себе отчет, где мы и куда мы движемся, я просто следовала за ней по все тому же полутемному лабиринту улочек, пока наконец здания не расступились и мы не оказались перед широкой мутной рекой.

Я вспомнила, как Варгиз и я стояли на промозглом мосту, который охраняли безъязыкие статуи львов, и смотрели вниз, на черную зимнюю воду реки, по которой медленно плыли прозрачные льдины. Они разбивались о каменные опоры моста и плыли дальше, уже осколками, а Варгиз высвобождал свою теплую руку из моей и наводил на них объектив телефонной фотокамеры.

Но Геля указала налево, на приземистое здание. Общежитие, сказала она. Для тех, кто приехал сюда умирать. Умереть в Варанаси считается большим счастьем.

К двери общежития подъехал пожилой человек на велосипеде. Спереди к велосипеду была приделана коляска, что-то вроде металлической повозки для продуктов. Но там были не продукты, а старая, очень старая и очень худая, седая стриженая женщина. Ее глаза были уже подернуты пеленой (я знала эту предсмертную пелену, я видела ее один раз у человека, лежавшего на земле в окружении прохожих, которые ждали «Скорую помощь» и так и не дождались). Женщина, добравшаяся до своего последнего назначения в этой коляске, смотрела перед собой невидящим взором этих подернутых пеленой глаз, и я быстро отвернулась.

Пошли дальше, сказала я.

С высокого берега, на котором стояли мы с Гелей, к воде спускалось множество ступенек, усыпанных дровами. Другой же берег, вдалеке, казался плоским, песчаным, необитаемым.

Сейчас мы возьмем лодку, сказала Геля. Мы прошли дальше. Геля оставила без внимания тех мужчин, которые наперебой предлагали лодки и гашиш, но подошла к одному, молодому – которого, мне показалось, она уже знала. Он стоял в стороне, сложив мускулистые руки и с тонкой усмешкой на губах. Он ничего не пытался предлагать.

Мы вступили в его длинную, низкую лодку, и она заскользила по глади реки Ганг. Дневной воздух уже начал сереть в ожидании вечера. Теперь сними гирлянду, скомандовала Геля. Какую гирлянду? Она показала на мою грудь. Я вспомнила про гирлянду с цветами, которую мне дали в храме, она все еще была у меня вокруг шеи, я посмотрела вниз на темно-красные цветы. Прижми ее ко лбу, сказала Геля, загадай желание и брось в реку – тогда господин Шива исполнит твое желание. Я сняла тяжелую, все еще влажную гирлянду и, закрыв глаза, прижала ее ко лбу. Я пожелала, чтобы Варгиз еще раз переспал со мной. Я знала, что не просто хочу его увидеть, но хочу прижаться к его телу, хочу оказаться с ним в постели – хочу всего, что обещало изображение Шивы, его член, его столп света. Этот фаллос, гордо торчавший посреди цветов, напомнил мне о том, зачем я сюда приехала на самом деле, напомнил о том, что наша связь гораздо прочнее, чем разговоры, чем дружба. Мы были связаны желанием, посреди снега и льда, и еще чем-то другим, что только усиливало желание: сомнением, неуверенностью, стремлением доказать самим себе, что мы на самом деле существуем и что история и география, чьими жертвами мы могли в любой момент оказаться, никогда не заставят нас до конца поверить в собственную незначительность – и в то же время жаждой исчезнуть, раствориться друг в друге или в чужой стране, где нас никто не знал. Все, что случалось с нами, все, что приходило извне, не значило ничего по сравнению с тем жаром, который передавался мне от Варгиза, когда он обнимал меня. Когда я целовала его, когда ждала его звонка у телефона в гостинице, когда он снился мне, когда я думала о нем в другой стране или в салоне самолета, я знала, что его тело есть образ его бессмертной, его вневременной души, которую моя бессмертная душа – душа уродливая, как Антон Антонович Барсуков, – будет любить вечно.

Я открыла глаза и бросила гирлянду в коричневую воду Ганга. Связка красных цветов несколько мгновений поколебалась на легких волнах, потом исчезла в глубине. Я перевела взгляд на высокий берег. В лучах заходящего солнца каменные здания, возвышавшиеся над рекой и отделенные от берега взлетами ступеней, приобрели красноватый оттенок. Как будто покрылись румянцем, узнав о моем желании. Лодочник заговорил о чем-то, и Геля, кивнув, перевела мне: на дне реки хоронят только прокаженных, святых и беременных. Всех остальных сжигают. Ты сейчас увидишь.

Мы подплыли к месту, где почти все ступени были завалены дровами, а посередине, у реки и выше, горели костры. На каждом из них лежало что-то, что-то завернутое в ткань или что-то уже оголенное и почерневшее. Это были покойники. Они горели.

Мы проходили мимо этих ступенек, сказала я, там было общежитие для умирающих, да? Да, сказала Геля, вот для чего они приехали – и показала на огонь. Это их погребальные костры. Если здесь умереть, сразу на небо попадешь. А женщин теперь к пламени не подпускают. Можно только из лодки смотреть.

Почему, спросила я.

Потому что одна дама попыталась прыгнуть в костер к покойному мужу, чтобы с ним вместе сгореть. Лет десять назад было. С тех пор женщин просят воздержаться от того, чтобы присутствовать при кремации.