Если есть рай - Мария Рыбакова

А, у тебя ничего нет, дай подолью, сказала она. После этого мы чокнулись, фарфором о металл. Твое здоровье, сказала я и выпила. Чуть-чуть кружилась голова. Комната, едва освещенная мягким желтым светом, начинала пританцовывать.

Эта Майра так любила этого Иэна, продолжала я, что она специально для него заманивала детей на болота, где он их убивал. У него была мечта в жизни: стать серийным убийцей. И она ему всячески помогала. Не потому, что ей убивать нравилось – как мне, по крайней мере кажется, – а потому, что она так сильно его любила, так сильно боялась потерять. Вот что значит: быть на все готовой. Ты слышишь?

Что?

Не знаю, как будто музыка. Тише, тсс. Слышишь? Поет кто-то.

Нет, не слышу, ответила Геля.

Кто-то поет. И играет на чем-то. Неужели не слышишь?

Нет. Тебе слышится. Ты засыпаешь.

В Дели я встретила человека, который мне рассказывал про йогу снов. Ты про такую знаешь?

Знаю. Ты учишь себя понимать во сне, что это сон, и управлять им. А потом, проснувшись, ты должна себе представить, что наша реальность – тоже такой вот сон.

Ты умеешь?

Нет, не умею.

И я не умею.

Мы опять замолчали.

А я не смогла, сказала Геля.

Что – не смогла?

Не смогла жить с мужем. Ушла.

Комната продолжала медленно кружиться, и тихая музыка, доносившаяся откуда-то – с улицы или с реки, – не смолкала.

Ты ушла от мужа, насовсем?

Да.

А детей не было?

Были. Сын.

Ты от них обоих ушла?

Да.

Она стала говорить, как муж и сын уехали на выходные к родителям мужа, в деревню, а она ехать отказалась, сказала, что хочет провести два дня в одиночестве. У меня был хороший муж, прибавила она, он подумал, что ей хочется побыть в одиночестве, забрал ребенка и уехал, сказал, чтобы я отдохнула, сказал, что каждому человеку иногда бывает нужно побыть наедине с самим собой.

Ее слова смешивались то ли с музыкой, то ли с шумом ветра, который вдруг поднялся за окном и стал взметать ночную пыль с грунтовой аллеи за воротами.

Она рассказывала во всех подробностях – или же это мое воображение дорисовывало детали к ее рассказу. Я видела, как она, в те выходные, оставшись дома одна, стоит у плиты и, разбив яйцо на сковородку, выбрасывает скорлупки в мусорную корзину. Она подходит к кофейной машине, вынимает и вынимает старый бумажный фильтр, чтобы вставить новый, наливает воду и нажимает кнопку. Я вижу, как она пьет кофе, как стоит у окна и смотрит на улицу, где начинается дождь. Она медленно ест, она берет книжку и читает, она думает о том, как провести день, и тоскливость этого дня передается мне. Я чувствую, как бесконечен был ее день, я чувствую это здесь, в полутемной кружащейся комнате, я слышу – под тихую музыку с улицы, – как капли дождя барабанят в окна ее квартиры на седьмом этаже, как она стоит у окна и смотрит вниз, на детскую площадку, где нет детей, на лавочку возле дома, где нет старух, все попрятались по домам в этот дождливый день, и Геле кажется, что этот дождь не кончится никогда и этот день не кончится никогда. Но к вечеру дождь стихает, начинает темнеть, лужи блестят в лучах фонаря, Геля снимает халат и надевает джинсы и свитер.

Я посмотрела на фотографии, говорит она, у нас были фотографии расставлены по всей квартире. На одной мы с мужем и сыном на юге, на другой мы на детской площадке, сын – на качелях, мы за ним. Еще наши фотографии из ЗАГСа были, я в белом платье, муж в черном костюме. И на всех фотографиях мы улыбаемся. Даже наш трехлетний сын улыбается. Только я не могла понять, когда стояла и смотрела на фотографии перед тем, как выйти из дома, чему же мы так улыбались. Я не могла больше понять, говорит она, чему мы радовались на этих снимках. Неужели тому, что знали наперед всю нашу жизнь, день за днем, в этом городе и в этой квартире, старея вместе, с теми же разговорами, повторяющимися изо дня в день, с теми же знакомыми.

Я любила мужа, говорит она (я различаю в темноте, что она повернула ко мне лицо), я его действительно любила, но как во сне, я любила его, как во сне, и вышла замуж, как во сне, и родила, как во сне, и жила, как во сне, я была счастлива, но знала, что могу проснуться, и когда проснусь – я ничего не узнаю и не пойму, почему я в этой квартире и с этим человеком, я знала и продолжала спать, слышала такие стихи «жизнь моя – иль ты приснилась мне?», это про меня, хотя, может, и не так, как имел в виду поэт, который это написал. Но я о том, что я спала и спала, а потом стала просыпаться, не знаю, отчего, медленно просыпаться, и заснуть уже не могла, говорит Геля.

Я выключила свет, говорит она, я заперла дверь, я спустилась по лестнице, я вышла из дома. Я шла темными улицами, я спустилась в метро, я ехала в полупустом вагоне, я вышла на четвертой станции и поднялась на эскалаторе.

Кинотеатр ярко освещен. Она заходит в лобби, думаю я, и покупает билет. Она проходит в зал, где, кроме нее, уже сидят пятеро или шестеро кинозрителей. Она смотрит «Лифт на эшафот». Она его раньше уже смотрела, но она любит этот фильм, она любит то чувство обреченности, которое находит на нее каждый раз, когда она его смотрит. Быть пойманной и обреченной, и в ужасе ждать наказания за то, что совершила. Ей всегда виделась в этом справедливость. Она хотела, чтобы фильм никогда не кончался. Ей неохота было вставать с кресла и выходить из кинотеатра, неохота возвращаться на темную улицу, где, наверно, опять пошел дождь. Ей не хотелось ехать на метро и возвращаться к себе на седьмой этаж, мимо пустой площадки, пустой скамейки. Но фильм закончился, и она поднялась и поняла, что просидела весь сеанс, так и не сняв плаща.

Дождь снова стал накрапывать. Геля шла по улице, где поблескивали фонари, она дошла до входа в метро и встала на медленный эскалатор. Она была одна на его ступенях, она считала лампы, мимо которых он нес ее вглубь подземки. Внизу на станции тоже никого не было, кроме Гели и еще одной девушки с темными волосами, на высоких каблуках, в ярко-красной куртке из кожзаменителя. Девушка стояла у самого края перрона и смотрела в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Время от времени она поднимала руку и трясла головой – вероятно, с нетерпением смотрела на часы, она, скорее всего, торопилась куда-то в этот поздний час. Геле не видно было ее лица, она видела только темные волосы до плеч, красную куртку, юбку, ноги в черных сапогах и этот нетерпеливый жест каждые две минуты. В это время ночи поезда ходили уже редко. Геле некуда было торопиться, она стояла у стены, чувствуя за спиной холод мрамора, и смотрела на девушку. Девушка ее не видела. Она так ни разу и не повернулась. Она продолжала вглядываться то в темный туннель, то – наверное – в циферблат часов у себя на руке.

Когда из туннеля донесся шум приближающегося состава, Геля подумала о том, что можно было бы быстро подойти к краю платформы, прыгнуть и упасть на рельсы прямо под колеса гудящего поезда.