Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

избавиться от душевного беспокойства. Бывает, я добираюсь на велике до Голландского городка[84], где тюльпаны впали в спячку и где я стараюсь разглядеть цветовые нюансы на свежевспаханных полях.

Но раньше или позже я оказываюсь у двери подвальной комнатки Йохана, где пью купленное Ольгой вино из картонных пакетов и слушаю на магнитофоне последние плоды их совместного творчества.

Йохан – единственный композитор, пишущий ритмическую музыку, который удостаивается Ольгиного уважения. Он возлежит на спальном диване с микрофоном в руке, задрав длинные ноги до плаката с Несси.

– Привет, Эстер! – кивает он и снова опускается на диван. Ольга облизывает мне лицо.

– Привет, Луковка!

Прямо сейчас они записывают вокальную партию Йохана под электрогитару, как бы создающую нечто вроде звуковой перспективы.

– По-моему, надо назвать композицию «Соната горя и невралгических болей», – предлагает Ольга.

Йохан полагает, что это звучит несколько старомодно.

Пришло время демоверсий и субаренды. Повсюду в городе устраиваются хеппенинги. Мясникова Лили ставит танцевальные эксперименты с группой японских барабанщиков. Народ отпускает бороды и делает что душе угодно. И все же находиться в центре внимания на более или менее постоянной основе не так-то легко.

У тех немногих растений, что произрастают на узком подоконнике в комнате Йохана, такой вид, будто они уже в течение нескольких месяцев находятся при смерти. Лишь один пахучий вьюнок с длинным зеленым стебельком пробил себе дорогу к двери.

– По-моему, он за помощью отправился, – замечает Ольга.

Йохан рассеянно кивает. Его жилы наполнены кипучей поэтической кровью, а вот азарта, драйва он лишен напрочь.

– Филиппа утверждает, что у нас в мозге разные ритмы, – говорю я, а сестра моя безуспешно пытается открыть окно.

Повсюду в комнате разбросаны недоеденные бутерброды с паштетом.

– Утверждала, ты хотела сказать, Филиппа утверждала. А если она так говорила, то значит, это правда, разве нет? – Голос сестры моей звучит и резко, и жалобно.

После ухода Филиппы часть своей зарплаты Ольга перечисляла в Институт эпидемиологии и микробиологии. То, чем Филиппа доводила нас до бешенства, вдруг стало самой большой утратой.

– Да, утверждала… разумеется, – поправляюсь я.

Ненадолго устанавливается тишина.

– Она говорила, что бета-ритмы — верные слова, что маршируют вслед за другими, – продолжаю я. – Но есть еще альфа-ритмы, неуправляемые иероглифы, они возникают, когда мы только просыпаемся или болеем с похмелья. Так что с тобой, Йохан? Тебе, похоже, эти самые альфа-ритмы всю башку затуманили, как алкоголь. – Я швыряю ему в лицо подушку, чтобы поднять настроение в подвальной комнатенке.

– Эльфо-ритмы. – Он рассеянно пощипывает струны своей гитары.

– Ха! Можешь их и так называть. Ведь ты серфингуешь только на эльфо-волнах. – Теперь и Ольга улыбается.

К сожалению, ни одной бета-волны в мозгу у Йохана нет. Нет в нем ничего, что могло бы заставить его завести будильник, спуститься на землю и зашагать в ногу с жизнью.

Иной раз я боюсь, что отцовские запои и смена масок вышибли из него остатки умения ориентироваться на местности.

Для Ольги это тяжелый удар, ведь она, как и я, посвятила свою жизнь выполнению невыполнимой миссии. Ежик без ножек и мальчики без компаса. Йохан, он и есть та самая долгая и невыполнимая миссия. Редко увидишь, как такой большой талант пропадает зазря.

– Как дела с твоим новым оркестром? – спрашивает Ольга по прошествии недели.

Он только что сколотил трио, они репетируют на заднем дворе отца Лили. Бас-гитарист, ударник и Йохан, вокалист и гитарист в одном лице.

– Ну, неплохо… в общем. – Йохан медлит, и заметно, к чему он клонит.

– Здо́рово! – продолжает сестра моя и с ходу набрасывает план гастролей. – Сперва Орхус и Оденсе. Можете еще крюк сделать и заехать в Мальмё, а закончите с гиканьем и свистом в Копенгагене. Отличный разогрев перед домашней публикой.

– Ну, то есть мы, в общем, решили начать с каникул на месяц, – запинаясь, объясняет Йохан, просто чтобы напряг сбросить.

Дома на Палермской Грета редко куда-нибудь выходит. Сначала ей надобно пятьдесят раз вымыть руки, а пройдя две улицы, она начинает мучиться, не забыла ли выключить плиту. Так что обычно Грета сидит дома и играет на органе «Господь, он наша крепость на века» вместе с Вибеке или шьет костюм из немнущегося велюра.

Ее тихая нерешительность как нельзя лучше устраивает Йоханова отца. Ведь она позволяет ему сидеть во главе стола и решать за всех. Маленький и лысый. Ничего ужаснее маленьких лысых мужчин не сыскать на свете.

Неаполитанский желтый – и колористический бас

Однажды детство заканчивается. Хотя, возможно, оно закончилось намного раньше. И все-таки никто не покидает сады Эдема добровольно. Нет, тебя вышибают оттуда, точно пьянчужку, нависшего над барной стойкой при словах «Больше не наливаем».

Мы с Ольгой не вкусили от древа познания, и тем не менее нас выгнали из рая взашей, так что мы оказались на четвереньках на тротуаре перед входом в заведение. Хотя не исключено, что нам, с нашими легкомысленными ногами, удалось без труда перепрыгнуть живую изгородь из боярышника.

Никсон вторгся в Камбоджу, а «битлы» распались. Дома трамвай № 5, последний трамвайный маршрут на Амагере, отправился в небытие, а еще остававшиеся тюльпановые плантации пали под ковшами огромных экскаваторов, расчищавших место для новой армии бетонных многоэтажек. И только в нашем саду яблоня по-прежнему светится своей божественной кроной, а вьюнки растут как им заблагорассудится. Пока в доме поются оперные арии.

Папе все реже приходится строгать доски, все меньше у него и настоящей плотницкой работы у Вернера Хансена и Сына. Прогресс пришел, чтобы остаться. К сожалению.

Янлов ума не приложит, чем и как меня утешить. Теперь, когда все, что представилось мне красивым, летит к чертям собачьим. Правда, он рассказывает мне о греческом иксе (X) как о визуальной фигуре на холсте. Замечательный музейный смотритель и мой наставник, Янлов уже почти совсем ослеп, но историю искусства он знает наизусть.

– Египтяне культивировали круг как символ самой жизни, – объясняет Янлов. – Круг превосходно выражал повторяющиеся времена года, дни недели и бесконечные реинкарнации. Всё и вся рассматривалось под вечным углом зрения богов. Существовала лишь одна непоколебимая истина.

Я, кивая, разглядываю его умное морщинистое лицо.

– Греки же, напротив, хотели сами посмотреть на мир. С Иксом, символизирующим как неизвестное, так и жажду приключений, греческая фигура сделала свой первый шажок. Покинула райский сад и пересекла границу суетного мира.

Я внимательно смотрю на Янлова, а он меж тем продолжает:

– Речь идет о перспективе. Это плод современного мышления, Эстер. Художник, будто иллюзионист, разыгрывает свой номер на плоском холсте. Утверждая трехмерное пространство