Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

даже пару минут, но все же за два дня, проведенных на лужайке в Каструпе мне удается довольно точно передать бьющую из него радость бытия, и Хансен остается доволен портретом.

Я возвращаюсь оттуда на велике с головокружительной суммой в двести крон в кармане и втайне горжусь собой.

Благодаря этой работе мне начинают поступать просьбы от жителей нашего района запечатлеть их попугаев, собак и карликовых кроликов. Как правило, заказчики довольны результатом, и я зарабатываю приличные деньги, особенно если вспомнить, что на получаемую за два дня в «Лавке художника» зарплату не проживешь.

Я основательно подхожу к делу. Сперва быстро делаю пару набросков, чтобы правильно расположить модель на картине. А потом уже маслом пишу три варианта с разным фокусом и светом. И мечтаю о том, чтобы писать портреты как во времена Рембрандта.

Не исключено, что я даже смогу работать в этом жанре, если когда-нибудь поступлю в Академию художеств и если эпоха политического искусства сменится иной. А пока я имею возможность экспериментировать с бесконечным рядом оттенков черного. Писать так, чтобы прозрачный белый, как яичная скорлупа, цвет отбрасывал небесный отсвет на морды, глаза, собачий ошейник, с добавлением капельки кораллово-красного на кончике хвоста. Таким вот образом, надеюсь, я и владельца радую.

Заказчик выбирает наиболее понравившийся вариант из трех, приготовленных мною. Две оставшиеся картины я храню у себя и прячу среди других моих полотен – пейзажей и натюрмортов. На случай, если у меня не останется чистых холстов, я всегда смогу писать поверх прежних композиций.

Когда пишешь портрет, приходится проводить наедине с моделью целые часы. В таком длительном зрительном контакте с чужим тебе человеком есть нечто бесстыжее. (Кстати, животным он тоже невмоготу.) Ведь я могу прочитать разочарования, надежды и горести владельца. Все-все видно в морщинах, обвисших веках и опущенных уголках губ, хотя лицо и старается «взять себя в руки». Как будто заказчики устраивают передо мной стриптиз, сами об этом не подозревая. Знать бы еще, какие тайны раскрывает моя собственная физиономия, пока я, забыв обо всем, работаю над портретом. Зачастую я могу представить себе, как изменятся черты лица натурщиков через пять лет. Вот так они будут выглядеть, если прямо сегодня не поменяют свои взгляды на жизнь.

Но поскольку я мастерски умею разглаживать морщины, то иду другим путем, и как животные, так и их хозяева выходят у меня моложе, красивее и веселее, чем на самом деле.

Люди и их домашние питомцы выплывают из моего ателье с новой надеждой в груди, а заказчики, ко всему прочему, еще и облегчают душу, рассказывая за время сеанса историю всей своей жизни. Они наслаждаются, но выматывают все мои силы.

Гуляя с Игорем вдоль канала, я встречаю одного из постоянных барменов заведения «Эйфель». Изрядно потрепанного жизнью парня в кожаной жилетке и с волосами, собранными в хвост. Он останавливается, чтобы потрепать по загривку Игоря, который встает на задние лапы и виляет хвостом.

– Моя собака Дикси умерла два года назад, и я до сих пор тоскую по ней, – говорит он с горечью во взгляде. – Я слышал от твоей сестры, что ты рисуешь животных. Может, напишешь Дикси по фотографии?

Я киваю, решив, что будет неплохо расширить ряд моих портретов за счет душ из царства мертвых. Так что теперь ко мне заявляются клиенты с фотографиями почивших канареек, морских свинок и игуан. И, как бывшая хозяйка интерната для животных в нашем саду, я умею привнести толику сочувствия в картину. К тому же в таких случаях на меня никто не пялится в ответ, и в этом есть несомненное облегчение. Я прошу клиента рассказывать об умершем зверьке, чтобы лучше понять его характер, да и от себя кое-что добавляю.

– Очень похоже, – говорит бармен. – Но все-таки морда и лапы у Дикси были не такие большие.

Наверное, надо бы и чем-то серьезным заняться. Первому художнику нашего рода.

С Ольгой, во всяком случае, мне не сравниться, ведь ей предложили роль в Ютландской опере[89]. Осенью она будет петь в «Тоске», хотя еще даже консерваторию не окончила.

Однако за стенами «Лавки художника» в Копенгагене жизнь кипит и бурлит, и, несмотря на преследующие меня приступы зависти к сестре моей, я счастлива жить в Кристиансхауне и снова быть рядом с Ольгой и Йоханом. Вдали от зоны родительских боевых действий на Палермской чувствуешь себя распрекрасно.

По вечерам электродрузья Йохана играют на улицах и в Софиекэльдерэн[90]. Здесь-то Ольга и встречает трубача, проигравшегося в пух и прах. Труба отправляется под залог, а сам трубач – на лечение от игромании. Широкоротый, знаменитый в будущем певец, он пробирается к себе через черный ход, чтобы избежать разборок с Ольгой. А она давит на кнопку звонка парадной двери чуть подрагивающим пальцем.

– Какого дьявола! Он что, не мог предупредить, что ли? Я б хотя бы подготовилась, – кричит она и швыряет в окно недоеденный бутерброд с паштетом.

Выяснить, как обстоят дела на любовном фронте у Йохана, весьма затруднительно. Даже Ольга чувствует, что затрагивать эту тему бесполезно. То он обжимается со стройными, точно борзые, рыжеволосыми девицами, то разгуливает в обнимку с молодыми матросами далеко за полночь.

Сестра моя решает найти мне ухажера и с ходу бросается исследовать рынок. В какой-то момент ее подруга-арфистка из консерватории предлагает познакомить меня с одним ее приятелем.

– Я, правда, сама в глаза его не видала, но, очевидно, он веселый парень, артистическая натура, в искусстве сечет и, вообще, башка у него хорошо варит, – говорит Ольга. – Почему не попробовать? Ты же ничего не теряешь.

Да, конечно, свидание вслепую, но почему бы и нет? Мы договариваемся встретиться в баре Library возле Главного вокзала, и тут выясняется, что парень и в самом деле слепой и пришел с собакой-поводырем. По той или иной причине арфистка об этой детали не упомянула. К сожалению, он совсем не симпатичен, не артистичен и не особо щедр. Просто слепой и жадный.

И с чего она решила, будто бы я, толстощекая, но написавшая несколько многообещающих живописных работ, достойна мужа, который ничего не видит? Этот вопрос наводит на самые разные размышления.

Но все-таки я решаю продолжить свиданку. Мы усаживаемся за столик, и парень начинает говорить о себе. Безостановочно, нон-стоп. Да еще так тщательно изучает счет, выясняя, кто сколько должен заплатить, что мне приходится раскошелиться на пакетик арахиса. Два часа я потратила на эту встречу, потому что была не в силах послать куда подальше слепого,