Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

Игорь виляет хвостом, Лолита недоуменно глядит на Ольгу, а мои губы непроизвольно растягиваются в улыбке. Румянец покрывает мою физиономию вплоть до самого пробора. Меня так и подмывает раздухариться по полной программе. Только вместе с сестрой моей. Тут как раз по мостику через канал дефилирует один из бывших Ольгиных ухажеров под ручку с новой пассией. Два свежеотглаженных личика. Оба улыбаются и проходят мимо, не замечая нас. Ольга дрожит всем телом, пока экс-воздыхатель не скрывается за ближайшим углом. Игорь лижет ей руку, а она осыпает парочку проклятиями.

– Черт возьми, умеют же мужики, не задерживаясь, так вот быстро двигаться дальше, – замечаю я.

– Да уж. Даже к вдовцу надо спешить на женины похороны и посылать ему взгляды, если хочешь, чтобы твою кандидатуру вообще рассмотрели. Ибо через неделю он себе новую отыщет. – Ольга знает, о чем говорит. Она встречалась с парнями из Рио, Ганы и Ставангера. И все они поначалу были просто-напросто поглощены ею. Однако все ее интрижки кончаются в Бермудском треугольнике, где поклонники беззвучно исчезают. Тонут в океане вместе с черными ящиками.

– Типичная ситуация. Стоит людям развестись, как они теряют двадцать четыре кило и начинают заниматься степом. Отчего не делать этого раньше, пока они еще вместе? – задаюсь я вопросом.

– Хм, ну, наверно, и я где-то поленилась, – отвечает Ольга и чешет Игоря за ушком. –   Очень сложно выдержать всю каденцию. Взять, к примеру, светло-коричневые сапоги, что ты мне подарила на день рождения в прошлом году. Первые полгода я над ними тряслась, как над новорожденным беби. Я их и смазывала, и мягкой тряпочкой протирала, и лужи стороной обходила.

Я киваю и замедляю ход.

– А теперь, через год, сапоги валяются где-то в углу со скошенными каблуками, соляными разводами, грязными голенищами и вздутиями от костяшек пальцев. Измочалены до неузнаваемости. Положа руку на сердце, мне как-то все равно. Я ведь на самом деле уже о новых мечтаю, в витрине сверкающих, – заканчивает тираду Ольга и смотрит на меня своими огромными глазищами.

– Точно, – тихо говорю я. – О паре, что еще не утратила эластичность.

– Ей-богу, сестричка, нам с тобой Вечную Любовь не встретить, пока мы с этой планеты не сверзимся.

Я закусываю губу. Если бы меня хоть кто-то заметил.

* * *

Впрочем, мир движется дальше. Вдову Мао арестовали по обвинению в участии в заговоре. Королева Маргрете держит речь в Ребильд Баккер[97] в День независимости США, но ее прерывают ребятишки из группы «Сольвогнен», с индейскими перьями на голове. А еще в моду вошли расклешенные брюки. Все это, правда, нас не особенно занимает.

У нас – свои любимые игры, у Ольги, Йохана и меня. Иногда и Мясникова Лили к нам присоединяется.

Путешествия во времени — это, конечно, классика. Скорее даже жизненно необходимая штука, если мы все еще хотим встретить Песнь песней. Именно теперь, когда джентльмены и ореструповская страсть исчезли, как утренний туман. Все ходят в одинаковых джинсах, а женщины во имя равноправия думают только о том, как бы перед ними не придержали дверь. Танцы с партнером противоположного пола ушли в далекое прошлое. А колористу к тому же невыносимо видеть засилье удушливого коричневого и оранжевого. Какое-то бесчеловечное сочетание тонов царит в большинстве жилищ, где обитает молодежь.

К счастью, ночной антураж в затуманенном табачным дымом «Эйфеле» великолепно подходит для путешествий во времени.

– Ревущие двадцатые, – таков выбор Ольги.

Еще бы – встретить молодых деда и Вариньку в Петрограде, пройтись в шляпке с лебедем по Конгенс Нюторв или спеть «Тоску» в Ла Скала на пике бешеной популярности оперного искусства. Умчаться прочь от нынешнего, смехотворного и шершавого десятилетия.

– А я бы хотел попасть в 1934-й, в тот день, когда Мармадюк обнаружил следы Несси, или в Мемфис 1931-го, где Лерой Карр[98] написал свой первый блюз для электрогитары, – бормочет Йохан.

Лили предпочитает настоящее, но это не подходит для путешествия во времени.

В течение ночи на стол ложатся и другие предложения.

– Арль в 1888-м. Я бы разлучила Ван Гога и Гогена. Уговорила бы Винсента сохранить ухо, пить поменьше абсента и продолжать творить, – рассказываю я.

– Типично для тебя, Эстер, – заявляет Ольга и заказывает еще по пиву. – Даже путешествуя во времени, ты решаешь чужие проблемы. Может, тебе и Французская революция по душе, или как насчет битвы при Дюббёле[99]? Алло, Луковичка, а для себя самой тебе вообще ничего не нужно?

– Нужно, конечно. Я хочу жить во времена, когда моя живопись будет считаться авангардистской… Хочу делить ателье с моей любимой художницей Ольгой Бознанской[100] или с финкой Хеленой Шерфбек[101] в период, когда она писала парящие портреты в 1912-м.

– Клево, – мямлит Йохан. – То есть «парящие» и «1912» – это здорово. Я бы присоединился. Только вот мне первого числа каждого месяца дома надо быть, а то пособия не получу.

Когда мы с сестрой моей бредем домой, на улице уже светло. Мы покупаем только что испеченный хлеб, а у нашего подъезда встречаем почтальона.

– Есть что-нибудь для меня? – спрашивает Ольга, она все еще надеется получить примирительное письмо от Франческо Альбы.

– Может, и для тебя, если ты Эстер.

Ольга с удивлением глядит на меня.

Я передаю конверт сестре. Сама не решаюсь прочесть вердикт.

– Тебя приняли в Академию! – восторженно кричит она.

«Ко всеобщему, включая и мое, изумлению», – так и хочется добавить.

– Я знала, я знала! – кричит Ольга и облизывает мне все лицо.

Себастиан

Я начинаю заниматься в Академии художеств в сентябре и поначалу мне даже не верится, что все это происходит со мной. В отличие от Ольги, я в своей группе старше всех. Первое время я очень смущаюсь, проходя через ворота Шарлоттенборга, но потом меня охватывает чувство абсолютного одиночества. Огонек гордости за себя весело горит в глубине моей души, но я никак не могу встроиться в нынешнее время. Я рождена быть несовременной. Фовистские дикие звери Янлова поставлены в угол, а колоризм клеймят за принадлежность к салонной эстетике. Зато вовсю пишутся политические манифесты и раскручиваются бесконечные видеоинсталляции. Талант ощущать вибрацию цвета всеми священными фибрами души и тела не ставится более ни во что. Прошли времена, когда можно было дать желтому, как моча, цвету петь свою песню.

Что до Палермской, то папа бо́льшую часть времени проводит в саду, где всячески холит и лелеет своих голубей. И раз