Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

Красивая, но смертельно опасная идея. Вечная истина исчезает с картины. Теперь значение человека-персонажа может скукожиться за несколько секунд в зависимости от настроения художника и его способности любить.

Франческо Альба отбыл восвояси, вернулся домой к семье на Сицилию, так что Ольга теперь ночует на матрасе в подвале Йохана. Я часто задумываюсь, мол, не занимаются ли эти двое на самом деле еще кое-чем, кроме того, что просто ночуют в одной комнате, но точного ответа на этот вопрос найти не могу. Ольга лишь качает головой и масляно ухмыляется.

Дома на Палермской улице мать моя совсем теряет берега. Зачастую дело кончается бурными сценами. Папа, видите ли, оказался самым обычным шведом, которому только покой подавай, так что после смерти Филиппы танцевальным ночам моих родителей приходит конец.

Когда они встретились, мой отец принимал любое предложение Евы пойти поразвлечься. Многие годы он отправлялся со своей возлюбленной в ночь, и они отплясывали в ресторане «Мюнхен» до зари, а потом, смеясь, возвращались под утро домой со свежими батонами под мышкой.

Случалось, Грета стояла в окне напротив и глядела, как мать моя, напевая, идет босая по траве, размахивая своими туфельками на шпильках. А Гретин муж в это время дрых себе в спальне.

Родители мои составляли самую счастливую пару нашего района, сливаясь в один прекрасный долгий аккорд, несмотря на всю разность характеров. И лишь теперь настал час расплаты, лишь теперь вскрылось, что они диаметрально противоположны друг другу.

В какой-то момент человеку надоедает всю дорогу притворяться другим, не быть самим собой, наступает усталость металла. Папе уже почти шестьдесят, и он сбрасывает скорость. Праздников постепенно становится все меньше и меньше, а та радость, что он испытывал прежде, когда вставал рано поутру вместе с голубями, оказывается непомерно большой. Мой отец и вообще немногословен, а уж выворачивать душу наизнанку при каждом удобном и неудобном случае считает делом совсем никудышным. Неужели он и вправду был всего лишь островитянином, возвращавшимся в самолете домой, к своим шведским березовым рощам и тихому покою, когда его на миг ослепили взгляд лиловых глаз и золотой свет в иллюминаторе?

Новая жизнь матери моей не по нраву. Разочарование из-за того, что ее больше не приглашают плясать ночами напролет, убийственно. Медаленосный лесоруб обещал ей нечто совсем иное и большее, а его молчаливость стала непереносимой. Та самая молчаливость, что когда-то так ее очаровала. Но главную роль сыграло, наверное, горе, постигшее их с уходом Филиппы.

Все это папа читает в глазах Евы и, чтобы не показать этого, сам зажмуривается, однако веки имеют свойство время от времени размыкаться. И в конце концов он начинает громогласно отвечать. И все чаще и чаще на втором этаже хлопают дверьми.

Когда упреки переходят в крики, я, прихватив Игоря, спешу на Амагерский пляж. Пес закладывает уши, и шторм проходит по его коньячного цвета шерсти. Вообще же он все больше и больше времени проводит на острове Вен со своими шведскими сучками.

Как-то во вторник после обеда я по обыкновению отправляюсь на велике в музей. На Янловском табурете сидит какой-то невзрачный парень.

– А где Янлов? – встревоженно интересуюсь я.

– Он умер, – отвечает новый смотритель и снова утыкается в свой журнальчик.

Дело ясное, этот парень вовсе не считает, что среди его служебных обязанностей есть и такая: развлекать молоденьких барышень рассказами о великих художниках.

Я прихожу домой в полном отчаянии, вся в слезах, но у родителей моих наверху в разгаре новая схватка, и потому я стучусь в Варинькину дверь.

Игорь вскакивает с пола, чуть не сшибает меня с ног своим извивающимся, точно змея под звуки дудочки заклинателя, хвостом и слизывает все мои слезы. Варинька тоже настроена принять гостью. Ей, видно, скучно, она наливает мне армянского коньяку и качает головой, слыша грохочущие наверху двери. Чтоб их. Мы с Варинькой разыгрываем партию в дурака, и я, разумеется, оказываюсь побежденной. Потом она наливает мне еще коньяку, и слезы мои высыхают окончательно. Да, в этом доме быстро взрослеешь.

Чтобы как-то утишить боль от уколов совести, папа покупает мне недешевые краски в известном столичном магазине «Лавка художника». Он находится на улочке Бадстуэстрэде, и на входе в магазин тебя встречают экзотические ароматы. Полотна, колонковые кисти и полки высотой с человеческий рост, заполненные всевозможными банками с красками – все с чистейшим натуральным пигментом. Взгляд мой завораживают венецианская красная и еще небесно-голубая, которую надо смешивать с жирным льняным маслом. Все это великолепие заставляет меня забыть об утрате Филиппы, Янлова и детства.

Время от времени я решаюсь писать грубоватые автопортреты с изображением моего неуклюжего тела, которое с годами не уменьшается в размерах. Рисую существ с огромными ступнями и толстенными щеками. Мать моя старается побыстрее проскочить мимо них, поскольку они приводят ее в жуткое волнение, а вот Варинька одобрительно кивает.

– Нйет причини скривать праблеми! Нет причины скрывать проблемы!

Иной раз краски у меня смешиваются так, что образуется какая-то мутная лужица, и тогда я топчу холст своими здоровенными сапогами и соскабливаю изображение в отчаянии от того, что жгучая моя страсть к краскам несоразмерна моему умению обращаться с ними.

Я бешусь из-за Ольги, из-за того, что она готовится к вступительным экзаменам в консерваторию. Для прослушивания она выбрала большую арию из «Тоски», и всякий раз, когда сестра моя репетирует дома, здание дрожит от горя и восторга. Vissi d’arte, vissi d’amore[85]. И в каждом крещендо слышится и светится Филиппа.

Куда направить свои стопы в поисках предка с кистью в руке?

– Запишись в группу живописи Кленё в вечерней школе на Пилестрэде, – посоветовал мне Янлов, когда мы виделись в последний раз.

Из уважения к моему наставнику я все же собираюсь с силами, хотя и страшно смущаюсь. Сподвигло меня и то, что Ольга на ура прошла вступительные испытания и ее зачислили в консерваторию. Должна же и я что-то предпринять, чтобы не опоздать на танцы.

Евгений Кленё, как и я, русского происхождения, и он уже в преклонных годах. Взгляд у него какой-то дико скачущий. Средствами на натурщиков Кленё не располагает и потому сам позирует нашей маленькой команде, облачившись в облегающее черное трико.

В декабре он частенько опаздывает, так как днем подрабатывает Юлеманном[86] в универмаге «Иллюм». Несколько раз наш наставник забывал снять шубу к началу урока. Рисуем мы в основном бутылочные композиции. Мастер обожает Южную Францию, и его шкаф